Абсолютное программирование - Петров Сергей (читать лучшие читаемые книги TXT) 📗
И я заснул со странным ощущением ожидания перемены. Как будто не помирать собирался, а начинать новую жизнь.
Санек заснул мгновенно, и ему ничего не снилось. Впервые с момента, когда прозвучало саваофовское «хорошо», я смог остаться наедине с самим собой и разобраться в собственных чувствах. Это оказалось нелегко. Я жил в теле своего первого убийцы. Первая смерть, это как первая любовь: не забывается. Как сейчас ощущаю на своей переносице серый спокойный взгляд поверх блестящего торца глушителя. Оказывается, я теперь буду смотреть на мир этими самыми глазами.
Сильно обидело то, что Санек почти не помнит обстоятельств моего убийства. Помнит, что работал охранником, помнит меня, живого, помнит Виталия, а вот как по заказу одного из этих людей убрал другого – не помнит. Обычный рядовой эпизод в послужном списке офицера, вся жизнь которого – война со всем остальным человечеством. Сколько их было, таких эпизодов до, и сколько после! Санек, оказывается, уволился с Крыши через месяц после «моего» задания, и очень быстро оказался за границей. Так что узнать дальнейшую судьбу Виталия я от своего носителя не смог. Наверное, ничего хорошего с ним не стало. Мало ли сейчас по русским лесам ям, заваленных мерзлым грунтом!
Однако, крепкий же орешек мне достался. Пока Александр бодрствовал, я почти не ощущал себя. Это нечто новое, по сравнению с двумя предыдущими инкарнациями. Тогда я мог делать со своими носителями, что хотел. А сейчас… Наверное, воля этого человека оказалась столь велика, что подавляла мое самосознание. Шутка ли, убить четверых, потом узнать, что завтра предстоит убить еще полторы сотни, и, вероятно, погибнуть самому, и, как ни в чем не бывало, завалиться спать! И ладно бы какой-нибудь нечувствительный дебил, ублюдок. Нет же, интеллектуальный, талантливый мужик, свободно говорит на четырех языках, повидал полсвета, любитель японской культуры, в конкурсах хайку участвовал… Опять же, семьянин хороший. При все том хладнокровный убийца, фанатик веры в Великую Россию. Не понимаю! И ведь никаких эмоций! Убирает людей, как дворник – палые листья. Самое сильное ощущение – удовлетворение от хорошо сделанной работы.
Остаток ночи я посвятил размышлениям о способах противодействия машине смерти, частью которой стал. Моя миссия оказалась строго противоположной миссии Санька. Пассажир должен долететь до Нью-Йорка. Как оно там будет дальше, попадет ли информация куда надо, вовремя или нет – вопрос второй. Сейчас главное – не дать Саньку угробить самолет. Можно, например, заставить его раненько поутру, выпив с Хельгой по чашечке кофе, разгрызть на закуску ампулу с цианидом. У него, как у всякого нормального шпиона, этого добра завались. Хельгу жалко, хорошая женщина. Другой вариант – свернуть шею таксисту, когда машина будет идти по трассе. Влепешиться в какой-нибудь фонарный столб, быстро и эффективно. Таксиста жалко, да и другие люди могут пострадать. И потом, все подобные варианты связаны с чересчур грубым вмешательством в действительность. Саваоф что говорил? События должны идти своим чередом, согласно закону сохранения информации. И если таксисту не суждено врезаться в столб, значит, я не должен искусственно вызывать это событие. Иначе – кранты Вселенной.
Нет, тут надо действовать тоньше. Например, заставить Санька забыть дома идентификатор. Это у них, в Европе двадцать первого века, такая чиповая пластиковая карточка, вместо паспорта, медицинской книжки, страхового свидетельства, денег и еще черт знает чего. Короче, карточка, в которую замкнута вся социальная сфера конкретного индивидуума. Забудет карточку – не попадет на самолет. Фиг там, никогда он карточку не забудет. Да без нее и двух шагов не сделаешь. За такси, например, не расплатишься.
Еще способ: ляпнуть на таможне какую-нибудь глупость. Например, что у меня в желудке груз героина. Тогда точно на этот рейс не попаду. Пока будут делать рентген, да выяснять, давно ли я из психушки…
…Если я сплю, я сплю сном камня, неподвижным и тихим. Если я просыпаюсь, я просыпаюсь брызгами прохладной воды, поглотившей камень. Если я бодрствую, я бодрствую волной на этой воде, вездесущей и вечной. Сон – моя защита. Пробуждение – моя защита. Бодрствование – моя защита. Я защищен всегда.
Я открыл глаза. Семь ноль-ноль. Сквозь жалюзи сеется холодный свет парижского зимнего утра. Хельги уже нет: наверное, хлопочет на кухне, собирает дочь в школу. День предстоит нетрудный. Позвонить в фирму, предупредить, что на пару дней отлучусь, собрать чемоданчик, да и айда в аэропорт. Хельга лишних вопросов давно уже не задает. Вот и все.
Не глядя, нащупал на ночном столике дистанционку, щелкнул на ТФ-1. Шли новости. Дикторша как раз сообщала об ужасной трагедии. Обнаружены трупы четверых молодых людей. Все – из приличных семей, все – члены организации «Французский порядок». Застрелены в головы из револьвера, принадлежавшего одному из них, сыну известного адвоката. Полиция пока отмалчивается, но уже есть подозрение, что к убийству может быть причастна некая «Сионская антифашистская группа». Якобы листовка этой группы оказалась при одном из трупов.
Ах, вот оно что! Ребята, похоже, планировали-таки отправить меня на тот свет, а потом подсунуть листовочку, дескать, приличным людям из-за еврейского террора по улице ночью прогуляться нельзя. Ай-ай-ай, какой у пацанов облом вышел. А с другой стороны, наоборот, никакого облома: своего-то они добились! Сейчас вся полиция, да и не только, кинется искать эту самую сионскую группу. В добрый час, и подальше от меня, пожалуйста.
Вставая, я вдруг на короткое время ощутил некое противодействие организма. Какое-то онемение, что ли. Даже пошатнулся. Никогда раньше ничего подобного не бывало. Постоял, прислушиваясь к внутренним ощущениям. Нет, все нормально, как обычно. Показалось. Однако, тридцать шесть. Пора бы начинать ощущать всякие покалывания-побаливания-покручивания. Старость, считай, не за горами, хорошо, что не дотяну. А если вспомнить, сколько пережито, так и не удивительно. Троим семидесятилетним на три жизни хватит. Но перед заданием – плохой признак.
…А-310 шел вслед за падающим за несуществующий горизонт солнцем. Багровый нескончаемый закат уже который час заливал полнеба прямо по курсу самолета. Позади, во тьме, засыпала благополучная Европа, иссеченная рыжей паутиной автомагистралей и обсиженная сияющими пауками городов. Еще дальше, на востоке, спала ледяным сном сумеречная зона человечества, Россия. Добровольцы в кампусах обнимали во сне свои драгоценные сапоги. Беспокойно ворочались на холодных нарах зэки. Хрустел лед под каблуками ночных патрулей. Черные каракатицы во мраке сибирской ночи ныряли в низкие облака. Экскаваторы суетливо царапали ковшами промороженный грунт.
Я сидел в своем кресле у иллюминатора, смотрел невидящим взглядом в красное зарево, скрывавшее за собой Америку, но мысли мои оставались там, во тьме, за неподвижно висящим над бездной хвостовым оперением лайнера.
Не ожидал, что это окажется так страшно. Им легко сказать: «иди – и убей». Если бы дали хоть неделю – все получилось бы совсем по-другому. Лайнер просто исчез бы где-то над Атлантикой, и все, что я при известии об этом испытал – это удовлетворение от хорошей работы. Бомба ничего не ощущает, она просто срабатывает в нужное время, и все. Но теперь я сам – бомба. Дефектная бомба, наделенная чувствами. И я видел, как много в самолете детей. Детей я еще никогда не убивал. Мужчин, женщин, стариков – приходилось, а детей – нет. Ужаснее всего, что они просто не понимают, что могут умереть. Взрослые знают про смерть все, они приняли и признали ее неизбежность, а детям всегда кажется, что они бессмертны. Я не должен разочаровывать их, это было бы самым большим преступлением из всех, которые я совершил. И потом, гибель самолета не мгновенна. Сначала он станет долго падать, и прежде, чем удар о воду распылит человеческие тела на атомы, будут ужас и паника. Дети успеют понять, что это смерть. Это неправильно, так нельзя!
До Нью-Йорка остается чуть больше часа. Дальше тянуть некуда. Если я не приступлю к действиям немедленно, я провалю задание. И тогда кто-то, сидящий в этом салоне, сможет нанести Родине непоправимый вред. Вред, по сравнению с которым жизни полутора сотен человек – мелкая разменная монета. Я не говорю уж о своей никчемной жизни, до краев налитой чужой болью и кровью. Ради чего я столько лет убивал людей? Родина приказывала? Да черта с два! Родина даже не знает, кто я такой. Приказывали разные мерзавцы, вроде того кучерявого хозяина Крыши. Как я объяснял себе свое право лишать людей единственной настоящей ценности этого мира? Убивая бандитов, говорил, что убиваю бандитов. Хотя, может, их вина перед Богом и людьми куда меньше моей. Убивая предпринимателей, говорил, что убиваю воров и паразитов, урывающих кусок от чужого, и без того малого. Убивая в Чечне, наказывал за смерть товарищей. Убивая здесь, за границей, верил, что помогаю Родине, которой сейчас трудно. Для каждого убийства я находил оправдание. Но не слишком ли много не связанных между собой событий так легко оправданы? Пора, пора бы уже усомниться.
