Сингомэйкеры - Никитин Юрий Александрович (лучшие книги txt) 📗
Я спросил осторожно:
— А как же проблема ислама?
Макгрегор поморщился, будто прикусил больной зуб, Кронберг сказал хмуро:
— Это наша головная боль, вы правы. Как лично вы определяете роль ислама?
— Как очень благородную, — ответил я, — в глазах трех четвертей мирового населения планеты.
— Это как?
— Ислам умело взял на себя представительство, — объяснил я, — всех неимущих или малоимущих… Как людей, семей, групп, так и целых государств. Он представляет, как не парадоксально, даже интересы Индии, с которой воюет, интересы Китая, всех азиатских стран и даже Латинской Америки! Человеческая психика — такая хитрая штука: понимаем, что США правы, но симпатизируем их противникам. В данном случае исламу. Потому что основной противник у Штатов — это не Россия, которую Штаты все равно постараются уничтожить, не Ирак, КНДР или Иран, а именно ислам. Даже в таких прикормленных странах, как Саудовская Аравия или Арабские Эмираты.
Они слушали внимательно, Макгрегор продолжал морщиться, но кивал, а Кронберг сказал со вздохом:
— Вы прекрасно все формулируете. И наши ощущения облекаете в четкие слова. У Макгрегора хороший помощник, я вижу. И даже соратник.
Штейн пробурчал:
— Ислам, ислам… Черт бы его побрал!
— Ислам непредсказуем, — сказал с кривой улыбкой Гадес.
— Все так, — ответил Макгрегор с тоской. — И лидеры у исламистов выбираются не толпой идиотов, как во всех демократических странах, а выдвигаются на роль вожаков благодаря уму, силе характера, отваге… С исламом потруднее, но, к счастью…
Он умолк, взглянул на меня искоса и смолчал. Зато Кронберг договорил:
— К счастью, можно обходиться и без исламских стран. Потенциал человеческих ресурсов достаточен.
Они переглянулись, им всем понятно, я же, ощутив недоговоренность, деликатно промолчал. Хотя от меня вроде бы и нет больше тайн, но некоторые вещи я должен, видимо, понять сам. Но в глубине мозга отложилось: потенциал человеческих ресурсов достаточен для чего?
Кронберг сказал задумчиво:
— Главное, суметь продержаться Европе… В Европу я зачисляю и Штаты, понятно. А для этого нужно постоянно подбрасывать плебсу всякий цирцензес. Хлеба уже у всех хватает, как и пива, а цирцензес требуют еще и еще. Желательно, все более грандиозное… Юджин, наш дорогой Макгрегор говорит, что вы в любой момент готовы предложить что-то еще для отвлечения плебса от массовых выступлений?
— Конечно, — ответил я, не моргнув глазом.
Он прищурился.
— Например?
Я сказал неторопливо, формулируя на ходу, сейчас многое поставлено на карту:
— Можно организовать очень прогрессивное движение за легализацию зоофилии…
Гадес спросил недоверчиво:
— Это что же… с животными?
Я пожал плечами.
— А какая разница?
Штейн хохотнул.
— Юджин абсолютно прав! Какая разница?
Гадес повернулся к нему всем корпусом.
— Что ты имеешь в виду?
Штейн пояснил весело:
— Какая, говорю, разница, с какими животными трахаются эти животные? Вчера трахались только с самками своего вида, потом мы, чтобы чем-то занять их, разрешили им трахаться друг с другом… в смысле самец с самцом. Теперь только и разницы будет, как мудро предлагает наш самый юный член, что будут трахать коз, собак, овец и прочую живность. Какая разница, говорю и я, все равно животные с животными!
Гадес поморщился.
— За что я вас люблю, так за искренне людоедские высказывания. Как будто мы марсиане. Они такие же люди. Ну, почти.
Кронберг постучал по столу.
— Тихо-тихо. Итак, поступило предложение о легализации зоофилии. Юджин полагает, что это снимет на какое-то время напряженность в обществе, направит энергию в иное русло…
Макгрегор хохотнул, мы энергию в это «иное» русло направляем еще с сексуальной революции.
Кронберг смотрел на меня очень внимательно.
— Юджин, — проговорил он, — я в первую очередь поздравляю себя, что сумел заприметить вас. Вы нигде не высовываетесь, но работы ваши говорят сами за себя. Мне понравился ваш жесткий стиль.
Я пробормотал:
— Жесткий?
— Не удивляйтесь, я имею в виду выводы, к которым вы пришли. Вернее, даже не вы, а всякий читающий ваши работы непременно приходит к определенному мнению. В этом ваша сила.
Макгрегор посматривал на него лениво и вальяжно. Кронберг вообще посмотрел на одного, на другого, те ответили ему едва заметными кивками. Кронберг улыбнулся, я смотрел, как он сделал глоток шампанского, Макгрегор тоже смотрел с ожиданием.
Кронберг проговорил неспешно:
— Я рад, что наши мнения совпадают. Мне кажется, наш юный друг мыслит правильно. И все его работы… гм… в русле нашей доктрины.
Сердце мое начало стучать чаще. Вообще-то в другом случае я бы обиделся, какой же юный, почему с такой снисходительностью, но если правильно понимаю, тут нет никого моложе лет так это за девяносто, а кое-кто и очень здорово за, скорее здесь почти все под сотню, с этой пластической хирургией на глазок возраст не определишь, так что я в самом деле еще желторотый…
…но даже при моей желторотости я уже с ними вровень, пискнула глубоко спрятанная мысль. Держись, Юджин! Не раскрывайся.
Кронберг перевел взгляд на меня. В его глазах я видел сомнение, наконец он сказал с затруднением в голосе:
— Мы — старые волки, все повидали. А Юджин — молод, в нем еще много идеализма.
— Он ученый, — напомнил Макгрегор.
— И очень трезвый ученый, — добавил Штейн. — Ты сам говорил о выводах!
— Говорил, — согласился Кронберг, — но это абстрактные выводы. Одно дело говорить о древних египтянах, другое — о наших современниках.
Гадес подумал, сказал медленно:
— Мой голос — за.
Штейн сказал немедленно:
— Я уже сказал — за.
Кронберг, улыбаясь, произнес с удовольствием:
— Я — за. Поздравляю, Юджин!
Я спросил осторожно:
— С чем?
Все трое улыбались, вместо Кронберга ответил Макгрегор:
— С последним апом.
— Ого, — вырвалось у меня. — Как это… последним?
— Потому что последним, — сказал Макгрегор, улыбаясь.
— В самом деле, — заверил Кронберг. — Это немало. С этого дня для вас действительно не остается никаких тайн, Юджин. Я имею в виду, тайн в нашей организации.
Макгрегор сказал лениво:
— Ну что ты, Эдуард… Это значит, что для него не останется тайн практически нигде. Правда, вряд ли его заинтересует такая ерунда, как тайны Пентагона, Кремля или лондонских секретных служб. Мелочь, суета, копошащиеся в мусоре муравьи…
Я сидел, не двигаясь, вытянулся так, будто стою навытяжку. Сердце раздулось, как испуганный еж, колотится часто-часто, а в черепе мечется всполошенная мысль: неужели я добрался до вершины? Конечно, я не стану им равным, но если получу высшую степень допуска, то я в самом деле на вершине… вершине доверия!
Кронберг вперил в меня пристальный взгляд.
— Вам осталось узнать сущий пустяк, Юджин. Я все сказал про нашу организацию. Но это, собственно, больше методы. А вот цель…
Макгрегор, Штейн и Гадес молчали, улыбались, но я чувствовал, как в комнате сгущаются тучи, а воздух пронизан электричеством. Кронберг посмотрел на меня пытливо.
— Юджин, я в ваших работах уловил здоровую нотку, — сказал он. — И абсолютное отсутствие политкорректности.
— Я же занимался наукой, — осторожно сказал я, — а не политикой.
Кронберг обернулся к остальным.
— Видите? Политиканы могут придумывать любые трюки, чтобы понравиться избирателям, легко скажут, если надо, что дважды два равняется пяти или двадцати, а то и вовсе стеариновой свече, но в науке такие трюки не проходят. Там дважды два всегда равняется четырем, а умный человек всегда ценится выше укуренного алкоголика, что бы там ни говорили «зеленые», правозащитники, моралисты и прочие-прочие, кого мы вытянули на верх благосостояния и где они могут высасывать из пальца задней ноги идеи всеобщего равенства.
Макгрегор кивнул, взглянул на меня коротко.
