Ужасы старого кладбища - Лавкрафт Говард Филлипс (книги онлайн .txt) 📗

Говард Лавкрафт, Хейзел Хилд

Ужасы старого кладбища

Когда основная автомагистраль на Ратленд закрыта, путешественникам приходится ехать по дороге, что ведет в Тихую Заводь через Топкую Лощину. Маршрут этот местами необычайно живописен, однако уже много лет им мало кто пользуется. Есть в здешних краях что-то гнетущее, особенно вблизи самой Тихой Заводи. Смутное беспокойство охватывает проезжающих мимо фермерского дома с плотно закрытыми ставнями, что стоит на холме к северу от деревни, или старого кладбища к югу, где днюет и ночует белобородый недоумок, который, по слухам, беседует с обитателями некоторых могил.

Тихая Заводь уже не та, что прежде. Земля истощилась, многие жители перебрались либо в поселки по ту сторону реки, либо в город за дальними холмами. Шпиль старой белокаменной церкви развалился, а из двух-трех десятков порядочно разбросанных домов половина пустует и тоже разваливается — где быстрее, а где медленнее. Биение жизни ощущается лишь в лавке у Пека и у бензоколонки; здесь-то любопытствующие и останавливаются иной раз, чтобы расспросить о доме с закрытыми ставнями и сумасшедшем, который бормочет что-то покойникам.

У большинства путников после такого разговора остается в душе неприятный осадок: есть что-то отталкивающее в этих дряхлых обывателях, чьи воспоминания о событиях давно минувших дней сплошь состоят из туманных намеков на какие-то им одним известные обстоятельства. О самом обычном здесь говорят с угрожающими, зловещими нотками в голосе — ну к чему, скажите, напускать на себя эту многозначительность и таинственность, то и дело понижая голос до устрашающего шепота? Слушаешь — и в сердце закрадывается тревога. За старожилами Новой Англии водится такая манера разговаривать, но в нашем случае, принимая во внимание мрачный характер рассказа и сам по себе вид старой полусгнившей деревни, все эти недомолвки обретают какой-то особый смысл. За словами такого отшельника-пуританина и тем, что он почему-то утаивает, кроется само воплощение ужаса — его чувствуешь почти физически; чувствуешь и не чаешь поскорее выбраться из гибельной атмосферы этого захолустья.

Местные жители сообщают заговорщицким шепотом, что дом с закрытыми ставнями принадлежит старухе Ловкинз — той самой Софи Ловкинз, брата которой схоронили семнадцатого июня далекого 1886 года. После похорон Тома Ловкинза и других случившихся в тот день событий Софи будто подменили; кончилось тем, что она вообще перестала выходить из дома. С тех пор так и живет затворницей — если что ей понадобится, пишет в записках, которые оставляет под дверным ковриком у черного хода, а мальчик-посыльный из лавки Неда Пека приносит ей продукты и все остальное. Софи чего-то боится — и перво-наперво, конечно, старого кладбища у Топкой Лощины. С тех пор как там схоронили ее брата — а с ним и кое-кого еще — ее туда и на аркане не затащишь. Хотя оно и понятно: кому ж охота глядеть, как беснуется кладбищенский завсегдатай — Джонни Дау. Этот деревенский дурачок околачивается среди могил день-деньской, а то и ночью, и все твердит, что якобы разговаривает с Томом — тем, другим. А наговорившись, он прямиком направляется к дому Софи и осыпает хозяйку громкой бранью; отчего той и пришлось раз и навсегда захлопнуть ставни. Настанет время, явятся за ней оттуда — вещает под окнами Джонни. Надо бы ему всыпать для острастки, да ведь какой с бедняги спрос. К тому же Стив Барбор всегда имел на сей счет свое особое мнение.

Джонни беседует только с двумя могилами. В первой покоится Том Ловкинз. Во второй, на другом конце погоста, — Генри Бельмоуз, погребенный в тот же день. Генри был деревенским гробовщиком — единственным на всю округу, которая, однако, его недолюбливала. Он ведь городской — из Ратленда, образованный — в институте учился и много разных книжек прочитал. Он читал такое, о чем никто здесь сроду не слыхивал, а еще неизвестно зачем всякие порошки и жидкости смешивал. Все хотел изобрести что-то — то ли новейший бальзам; то ли какое дурацкое зелье. Поговаривали, будто он метил в доктора, да недоучился и тогда занялся этим неизбежно сопутствующим врачеванию благородным ремеслом. Правда, в такой глуши, как Тихая Заводь для гробовщика дел немного, но Генри еще подрабатывал на окрестных фермах.

Угрюмый, противный — к тому же, видимо, пьяница, судя по множеству бутылок в его мусорной куче. Понятно, что Том терпеть его не мог, поэтому и в масонскую ложу вступить помешал, и от сестры отвадил, когда тот положил было на нее глаз. А уж что Генри над живностью вытворял — вопреки всем законам Природы, не говоря уже о Священном Писании. Вся деревня помнит случай с собакой: страшно сказать, что он с этой колли сделал. И происшествие с кошкой старухи Эйкли тоже у всех на памяти. А с теленком священника Левитта и вовсе целая история вышла. Том тогда созвал деревенских парней и повел к Генри — разбираться. Самое интересное, что теленок после опытов оказался жив-здоров, хотя накануне Том своими глазами видел, что он околел. Кое-кто из деревенских решил, что Том просто пошутил; но Генри, наверняка, думал иначе: к тому времени, как ошибка выяснилась, он уже валялся на полу, сбитый с ног ударом вражеского кулака.

Том тогда был, конечно, под хмельком. Этот отъявленный негодяй — если не сказать больше — все время угрожал сестре чем-нибудь, запугивая бедняжку до полусмерти. Оттого ее, видно, и по сей день одолевают всякие страхи. Изо всей семьи их только двое осталось, и Том ни за что на свете не дал бы ей выйти замуж, потому что в таком случае пришлось бы делить наследство. Да многие парни и не осмеливались ухаживать за девушкой — побаивались се брата, чуть ли не двухметрового верзилу. Но Генри Бельмоуз был пройдоха: он обделывал свои делишки втихаря. С виду неказист, но Софи им ничуть не гнушалась. Пусть страшен, пусть лиходей — она любому рада, лишь бы вызволил ее из-под власти братца. Кто ее знает — может, она подумывала, как и от Генри избавиться, когда он избавит ее от Тома.

Таким вот образом обстояли дела на начало июня 1886 года. До этого места шепот рассказчиков из лавки Пека еще терпимо зловещ, но дальше они мало-помалу напускают таинственности, подогревая недобрые предчувствия слушателя. Итак, речь идет о Томе Ловкинзе, который периодически наведывался в Ратлснд для очередного загула, и каждая его отлучка становилась благодатным временем для Генри Бельмоуза. Возвращался Том всякий раз помятый и осунувшийся, и доктор Пратт — сам уже глухой, полуслепой старик — все корил Тома, что тот не бережет свое сердце и может довести себя до белой горячки. В деревне уже знали: коли из дома Ловкинзов несутся крики и брань — значит, хозяин вернулся.

В свой последний и самый долгий запой Том ударился в среду, девятого июня — накануне, во вторник, Джошуа Сносенз-младший как раз закончил сооружение своей новомодной силосной башни. Вернулся Том лишь неделю спустя, утром следующего вторника; народ в лавке видел, как он вовсю хлестал своего гнедого жеребца, что на него всегда находило в подпитии. Вскоре из его дома раздались крики, визги, ругань, а потом — вдруг выскочила Софи и опрометью бросилась к дому старика Пратта.

Призванный на помощь доктор Пратт застал у Ловкинзов гробовщика Генри; хозяин лежал на кровати в своей спальне взгляд его был неподвижен, на губах застыла пена. Старик Пратт засуетился, осмотрел больного по всем правилам, а затем многозначительно покачал головой и объявил Софи, что ее постигла тяжкая утрата: самый близкий и дорогой ей человек безвременно отошел в лучший мир. Насчет лучшего мира он, ясное дело, загнул — где это видано, чтоб от трактирных ворот человек прямиком попадал к вратам рая.

Софи, как положено в таких случаях, слегка всплакнула, но — вкрадчиво шепчут рассказчики — нельзя сказать, чтобы слишком уж опечалилась. Бельмоуз же лишь улыбнулся: похоже, его позабавило, что он — заклятый враг Томаса Ловкинза — теперь единственный из всех мог ему быть хоть чем-то полезен. Генри прокричал старику Пратту в то ухо, которым он еще слышал, что надо бы поспешить с погребением, поскольку клиент, мол, не в лучшей форме. С пьяницами вроде него всегда хлопотно; любая задержка при отсутствии самого необходимого оборудования тотчас скажется на внешности трупа, не говоря уже про запах, что вряд ли устроит скорбящих по покойному родных и близких. Доктор на это пробормотал, что благодаря своим возлияниям Том, наверное, уже при жизни насквозь проспиртовался; однако Бельмоуз стал убеждать его в обратном, попутно похваляясь своим мастерством в похоронных делах и новейшими методами, которые он изобрел, ставя опыты на животных.