Худей! (др. перевод) - Кинг Стивен (книга жизни TXT) 📗

Стивен Кинг

Худей!

Глава 1

Вес 246 фунтов

— Худей! — прошептал старый цыган со сгнившим носом Вильяму Халлеку, когда Халлек с женой вышел из здания суда. Всего одно слово с дуновением тошнотворной сладости дыхания цыгана.

— Худей!

Прежде чем Халлек успел отпрянуть, старый цыган потянулся и провел по его щеке искривленным пальцем. Губы цыгана раздвинулись словно рана, обнажив несколько стертых зубов, торчащих из черно-зеленых десен. Язык цыгана, извиваясь, выскользнул изо рта, облизнул усмехающиеся губы.

— Худей!

Воспоминание об этом случае всплыло в сознании Вилли Халлека весьма кстати, когда он в семь утра, с полотенцем, обмотанным вокруг бедер, встал на весы. С первого этажа потянуло манящим запахом бекона и яиц. Халлеку пришлось слегка наклониться вперед, чтобы прочесть цифры на шкале. Ну… если честно, наклониться пришлось больше, чем слегка. Довольно сильно пришлось наклониться.

Халлек был крупным мужчиной. Слишком крупным, как ему с удовольствием выговаривал доктор Хьюстон. «Если тебе раньше не говорили, так я скажу, — начал Хьюстон после последнего осмотра. — У человека с твоим весом первый сердечный приступ примерно в возрасте тридцати восьми лет, Вилли. Ты должен немного сбросить вес».

Но в это утро новости оказались приятными. Вилли лишился трех фунтов, с 249 до 246. Хотя… на самом деле в последний раз весы показывали 251. Тогда он набрался храбрости, встал на них и посмотрел на шкалу, но на нем были штаны, мелочь звенела в карманах, не говоря уже о связке ключей и армейском складном ноже. Да и весы в ванной наверху слегка прибавляли. Вилли в этом был абсолютно уверен.

Выросший в Нью-Йорке, он слышал, что цыгане владеют даром предвидения. Может, вот оно — доказательство. Вилли попытался рассмеяться, но у него вышел краткий и не очень веселый смешок: слишком рано было смеяться над цыганами. Пройдет время, вещи предстанут в своем истинном свете. Он был достаточно взрослым, чтобы это понимать. Но сейчас ему было дурно при мысли о цыганах. Вилли горячо надеялся, что в жизни своей ни с одним больше не встретится. Теперь он станет избегать предсказаний по руке на вечеринках и перейдет исключительно на гадание по доске Оуиджа.

— Вилли? — донеслось снизу.

— Иду.

Он оделся, с огорчением заметив, что, несмотря на потерю трех фунтов, пояс его брюк по-прежнему чересчур давил. Сейчас объем его талии был 42 дюйма. Вилли бросил курить точно в 00.01 в Новый год, но пришлось за это заплатить. Ох, как пришлось заплатить. С расстегнутым воротничком и галстуком, висевшим на шее, он спустился вниз.

Линда, его четырнадцатилетняя дочь, как раз выходила из дверей, вся в мелькании юбки и прыганье косичек, перехваченных этим утром сексапильной бархатистой лентой. В руках она держала стопку книг.

— Пока, пап.

— Всего хорошего, Лин.

Он сел за стол, взял журнал «Уолл-Стрит».

— Любовь моя, — начала Хейди.

— Моя дорогая, — с выражением ответил он.

Хейди поставила перед ним завтрак: дымящуюся горку яичницы, пудинг с изюмом, пять хрустящих ломтиков бекона по-деревенски. Хороший завтрак.

Она уселась напротив Вилли и закурила «Вантиж 100». Январь и февраль выдались напряженными — слишком много «бесед», которые едва не переходили в скандалы, слишком много ночей спина к спине. Но они пришли к «модус вивенди»: Хейди перестала травить его по поводу лишнего веса, а он перестал огрызаться по поводу ее привычки оставлять полторы пачки окурков в день. Поэтому они дожили до довольно приличной весны. Кроме прибавки к их семейному балансу, произошли и другие приятные вещи. Халлек получил повышение, раз. «Грили, Пеншли и сыновья» стали теперь «Грили, Пеншли, сыновья и Халлек». Мать Хейди наконец-то осуществила свою долгожданную угрозу вернуться в Вирджинию. Подростковые припадки Линды, грозившие довести Вилли до истощения, кончились; великое благо! Все пошло просто великолепно.

И потом в город приехали цыгане.

— Худей! — сказал старый цыган. Но что же черт возьми было у него с носом? Сифилис? Рак? Или еще что-то жуткое, вроде проказы? Кстати, почему ты не можешь выкинуть это из головы? Почему ты не можешь об этом забыть?

— Ты не можешь от этого отделаться? — неожиданно спросила Хейди, так неожиданно, что Вилли подскочил на стуле. — Это была не твоя вина. Так и судья сказал…

— Я думал о другом.

— О чем же?

— Читал журнал…

Не его вина, верно. Так сказал судья. Судья Россингтон. Гари, для друзей. «Для таких как я, — подумал Халлек. — Слишком много партий в гольф со стариной Гари Россингтоном. Ты и сама, Хейди, об этом прекрасно знаешь. На вечеринке в канун Нового года пару лет назад, когда я подумал, не бросить ли курить и так и не бросил, кто прихватил тебя за располагающую грудь во время традиционного новогоднего поцелуя? Отгадай! О, все звезды вселенной! Это был старый, добрый Гари Россингтон!»

Да. Старина Гари Россингтон, перед которым Вилли провел более дюжины муниципальных дел. Старина Гари Россингтон, с которым Вилли иногда играл в покер в клубе. Старина Гари, который не подвел Вилли, когда старый, добрый дружок по гольфу и покеру предстал перед ним, не споря по вопросам толкования законов, а по обвинению в наезде, в убийстве.

А когда Гари Россингтон не признал его виновным, кто сказал: «Уф, дети мои»? Кто во всем распрекрасном городке Фэрвью пытался сказать: «Уф!»? Никто! В конце концов, кем были истцы? Лишь сбродом грязных цыган. Чем скорее они выметутся из Фэрвью вместе со своими старыми автобусами и автофургонами, чем скорее мы увидим задние бамперы их трейлеров, тем лучше. Чем скорее, тем — «худее»…

Хейди задымила сигаретой и заявила:

— Нас…рать мне на твое вранье. Тебе-то меня не провести.

Вилли тоже так думал. Он даже допускал, что и она так думает. Больно бледным было ее лицо. Она выглядела на свой возраст — тридцать пять лет. А это — редкость. Они поженились очень-очень молодыми. Вилли до сих пор не забыл торговца пылесосами, который позвонил в их дверь после трех лет супружества. Он взглянул на двадцатидвухлетнюю Хейди Халлек и спросил: «Твоя мама дома, доченька?»

— Во всяком случае, не порти мне аппетит, — попросил Вилли. Все так и было. Неприятности или нет, но с яичницей было покончено, да и от бекона не осталось и следа. Он выпил половину своего апельсинового сока и выдал улыбку большого, старого Вилли Халлека. Хейди попыталась улыбнуться в ответ, но это ей не удалось. Ему показалось, как она выставила знак: «Моя улыбка временно не работает по техническим причинам».

Вилли потянулся и взял жену за руку.

— Хейди, все в порядке. Но даже если это не так, то, во всяком случае, все в прошлом.

— Я знаю, что все в порядке. Я знаю…

— А Линда?

— Нет. Пока нет. Она говорит… она говорит, что ее подруги отнеслись с пониманием.

Неделю после наезда их дочь переживала дурные времена. Она приходила из школы в слезах, перестала есть. Цвет лица ее стал постоянно красным. Халлек, стараясь не перегнуть, отправился повидаться с классной руководительницей мисс Ниаринг, преподавательницей физкультуры, в которую Линда была влюблена. Он установил (вот прилипчивое адвокатское словечко), что все дело в том, что Линду дразнят — дразнят грубо, ничуть не забавно, как порой дразнят в выпускных классах средней школы, и, без всяких сомнений, безвкусно, учитывая обстоятельства. Но чего можно ожидать от молодежи, которая воображает, что шутки про мертвых младенцев — вершина остроумия?

Вилли предложил Линде прогуляться с ним по улицам. Вдоль дороги, чуть подальше, стояли дома, которые начинались от семидесяти пяти тысяч долларов и в конце улицы у частного клуба переходили в двухсоттысячный разряд, с бассейном и сауной.

Линда в тот вечер надела старые шорты, которые разошлись по одному шву… и Халлек заметил, что ее ноги стали длинными и жеребячьими. Он почувствовал укол смешанного сожаления и ужаса. Линда вырастала. Вилли предполагал: Линда знает, что ее старые шорты малы, износились вдобавок, но, как он догадался, девочка надела их потому что они — утешительное звено, соединяющее ее с ее детством: детством, где папочке не нужно было идти в суд и держать ответ перед следствием (неважно, что заранее известен приговор, учитывая дружка по гольфу и любителя потискать твою жену Гари Россингтона — распорядителя судейского молотка); детством, в котором ты во время перерыва сидишь ешь ленч, а к тебе не подбегают подружки, спрашивая, сколько очков заработал твой папаша, сбив старую даму.