Мареновая роза - Кинг Стивен (прочитать книгу .txt) 📗
Каждая попадающая в «Дочери и сестры» женщина обновляет жизнь других — тех, кто сопровождает ее в период залечивания душевных ран, и тех, кто появится после ее ухода, поскольку все женщины оставляют после себя частичку собственного опыта, силы и надежды.
Моя надежда состоит в том, чтобы видеть вас часто, Рози, и не потому, что до полного выздоровления вам предстоит пройти еще долгий путь, не потому, что вас обуревает множество чувств (главенствующим среди них, смею предположить, является гнев), с которыми вы пока не справились; но потому, что ваш долг — передавать другим то, чему научились здесь, Вероятно, мне нет нужды напоминать вам обо всем этом, но…»
Тишину нарушил щелчок — довольно слабый, но показавшийся ему оглушительным. За щелчком последовал другой звук: пи-пи-пи-пи. Сработала сигнализация. У Нормана появилась компания.
6
Анна совершенно не обратила внимания на зеленый «темпе», припаркованный у тротуара в полутора кварталах от дома «Дочерей и сестер». Она полностью отдалась во власть собственной фантазии, глубоко погрузившись в пучину грез, о которых не рассказывала никому, даже личному терапевту, — грез, которые она приберегала на такие ужасные дни, как сегодняшний. В них она представляла себя на обложке журнала «Тайм». Но не свой снимок, а написанный маслом портретный набросок, выдержанный в голубых тонах (голубой больше всего ей к лицу, а легкая расплывчатость портрета скроет полноту, которая, несмотря на все старания, в течение последних двух или трех лет безжалостно расправлялась с ее талией, некогда вызывавшей зависть окружающих). На портрете она оглядывалась через левое плечо, позволяя художнику потрудиться над ее красивым профилем, и волосы ниспадали на правое плечо снежной лавиной. Возбуждающей снежной лавиной.
И простая, непритязательная надпись: «АМЕРИКАНСКАЯ ЖЕНЩИНА».
Она свернула на ведущую к крыльцу дорожку, неохотно расставаясь с мечтами (в которых как раз подобралась к тому месту, где автор сопровождающей статьи писал: «Невзирая на тот факт, что, по ее утверждению, она помогла вернуться к жизни более чем полутора тысячам много претерпевшим на своем веку женщин, Анна Стивенсон остается удивительно, даже трогательно скромной…»). Выключив зажигание своего «инфинити», она еще минутку посидела в машине, осторожными движениями массируя кожу нижних век.
Питер Слоуик, которого после развода она неизменно называла либо Петром Великим, либо Чокнутым марксистом Распутиным, при жизни был порядочным трепачом, и друзья его, похоже, решили провести поминальную службу в том же ключе. Разговоры продолжались и продолжались без конца, каждый следующий «букет воспоминаний» (она невольно подумала, что без колебаний выпустила бы пулеметную очередь в политически безупречных пустобрехов, проводящих свои дни за изобретением подобных цветистых и ничего не значащих фраз) оказывался длиннее предыдущего, так что к четырем часам, когда они, наконец, добрались до застолья с едой и вином — домашнего приготовления и отвратительного вкуса, такого, которое наверняка купил бы Питер, если бы его отправили за покупками по магазинам, — ей казалось, будто форма сидения раскладного стула на всю жизнь отпечаталась на ее ягодицах. Впрочем, она не допускала даже мысли о том, чтобы покинуть службу до ее окончания — например, улизнуть незаметно после первого бутерброда величиной в мизинец и символического глотка вина. На нее ведь смотрят, ее поведение оценивают. В конце концов, она Анна Стивенсон, значительная фигура в политическом истеблишменте городу, и среди собравшихся немало людей, с которыми ей следует поговорить после завершения официальных церемоний. К тому же она хотела, чтобы видели, как она разговаривает с этими людьми, потому что именно так и вращается вся карусель.
В довершение ко всему за каких-то сорок пять минут ее радиотелефон звонил трижды. Неделями он валялся в сумочке без дела, но тут, в тот момент, когда вдруг воцарялась тишина, нарушаемая лишь редкими сдавленными всхлипываниями тех, кто не мог сдержаться, проклятый прибор словно сорвался с цепи. После третьего звонка Анне надоели поворачивающиеся в ее сторону головы, и она выключила чертов телефон. В душе она надеялась, что никого из женщин не прихватили во время пикника родовые схватки, никому из детей не угодила в голову подкова, и, самое главное, она надеялась, что муж Рози не объявился на пикнике. Впрочем, по поводу последнего Анна не испытывала особой тревоги: не настолько он глуп. Как бы там ни было, тот, кто звонил по номеру радиотелефона, наверняка сначала попытался разыскать ее в «Дочерях и сестрах», так что первым делом она проверит сообщения на автоответчике — прослушает их, пока будет находиться в туалете. Эти два занятия в большинстве случаев вполне совместимы.
Она вышла из машины, заперла дверцу на ключ (даже в таком благополучном районе никогда не мешает быть предусмотрительной) и поднялась по ступенькам крыльца. Думая о своем, она открыла входную дверь с помощью электронной карточки и выключила запищавшую сигнализацию; сладостные обрывки грез (единственная женщина своего времена, пользующаяся безраздельной любовью а уважением всех фракций столь неоднородного и порой противоречивого женского движения) все еще кружились в ее сознании.
— Привет, дом! — крикнула она, входя в коридор. Ответом ей стала тишина, но именно такого она и ожидала… и, признаться откровенно, на такой ответ и надеялась. При определенном везении можно будет в течение двух, а то и трех часов наслаждаться благословенной тишиной до того, как в коридорах снова зазвучат ежевечерние смешки, шипение душа, хлопанье дверей и лязг посуды.
Анна прошла в столовую, раздумывая, не понежиться ли в ванне, чтобы как-то скрасить один из худших за последнее время дней. Затем остановилась и уставилась, нахмурившись, на дверь своего кабинета. Она была открыта.
— Черт возьми, — пробормотала она. — Черт возьми!
Если и существовало что-то, не нравившееся ей больше всего — за исключением людей, обожавших прикасаться-дотрагиваться-обниматься, — так это вторжение в ее частные владения. Дверь кабинета не была снабжена замком, ибо Анна не позволяла себе опускаться до такого. В конце концов, это ее кабинет, ее дом; попадающие сюда женщины оказываются здесь лишь благодаря ее щедрости и живут здесь за ее счет. Замок на двери просто не нужен. Достаточно одного только ее желания, чтобы они не совали нос, пока их не пригласят.
Так оно и было, однако время от времени кому-то из женщин казалось, что они обязательно должны воспользоваться каким-то документом, обязательно должны прибегнуть к услугам установленной в кабинете фотокопировальной машины (работающий быстрее, чем та, которая стоит внизу, в общей комнате), что они обязательно должны разыскать в ее кабинете марку или конверт, и время от времени такие бесцеремонные личности врывались в ее частное владение, рылись среди не принадлежавших им вещей и бумаг, смотрели на предметы, возможно не предназначенные для постороннего взгляда, отравляли воздух вонью дешевых духов, купленных в ближайшей аптеке…
Анна взялась за дверную ручку и застыла, вглядываясь в темноту комнаты, служившей кладовкой в те дни, когда она была еще девочкой. Ее ноздри вздрогнули, и морщины на лбу стали еще резче. Все верно, запах присутствовал, но то не были дешевые духи. Запах напомнил ей о Чокнутом марксисте. То был…
«От всех моих людей пахнет „Инглиш Ледером“ или не пахнет ничем».
О Господи! Святой Иисус!
По рукам поползли мурашки. Анна принадлежала к тем женщинам, которые гордятся своим здравомыслием, но неожиданно легко представила призрак Питера Слоуика, поджидающий ее во мраке кабинета, тень столь же бесплотная, как и запах его любимого одеколона…
Взгляд ее глаз зафиксировался на единственном огоньке в темноте комнаты. Красная сигнальная лампочка автоответчика яростно мигала, как будто всем ее знакомым вздумалось позвонить именно сегодня. И что-то все-таки случилось. Внезапно она поняла это. Что-то случилось, чем и объясняются звонки на радиотелефон… а она, дура набитая, отключила его, чтобы на нее не пялились окружающие. Что-то все-таки произошло, скорее всего в Эттингере. Кто-то пострадал. Или, упаси Бог…
