Кровавый остров - Янси Рик (книги без сокращений .TXT) 📗

– И дермис [12], и эпидермис [13] активно разлагаются, ткани начали разжижаться… Ранняя стадия несовершенного остеогенеза [14] скуловой кости, – выдохнул Уортроп. – Формируются бессуставные остеофитные структуры [15]…

Руки монстролога пробежались по лицу, рукам, груди и животу Кендалла, затем по ногам. Уортроп усвоил урок и больше не давил: касания его были легкими, как шепот.

– Еще костные выросты в локтях, запястьях, костяшках пальцев, коленях, бедрах… Надо нам будет замерить их, Уилл Генри… Везде признаки острого миозита… – он покосился вниз, на мои заметки. – М-и-озит, Уилл Генри, не м-е-озит… Миозит – то самое воспаление, которое мы можем наблюдать здесь в скелетной [16], она же произвольная, мускулатуре. Такими темпами наш мистер Кендалл через несколько часов будет похож на циркового силача – разве что без кожи.

Он поглядел на правую руку Кендалла, затем на левую.

– Обрати внимание на необычную толщину и темно-желтый цвет ногтей, – сказал Уортроп и постучал по одному из них собственным ногтем, укрытым перчаткой. – Твердые как сталь! Такое состояние именуется «онихауксис», – сжалившись, он продиктовал это по буквам и обернулся ко мне с горящими тревожным черным светом глазами.

– Точное соответствие тому, что мы знаем из книг, Уилл Генри, – прошептал он. – Он… превращается. И быстрее, чем я сперва предполагал.

– И вы полагаете, в больнице ему не…

– Даже если бы я и думал, что ему могут помочь в больнице, ближайший отсюда госпиталь – в Бостоне. Пока мы туда доберемся, все уже будет кончено.

– Он умирает?

Уортроп покачал головой. Что это значило? Что Кендалл умирает? Или что монстролог с большой буквы и сам не знает, что ждет нашего гостя?

– Оно лечится? – спросил я.

– Если верить моим источникам, которым не слишком-то стоит доверять, – не лечится. Если, конечно же, ты не о последнем средстве, безотказном против всякого недуга.

Только монстролог, подумал я, может говорить о смерти как об избавлении от недугов или чего бы то ни было. Я глядел, как Уортроп берет полный шприц морфина и задумчиво перекатывает тот в ладони. Укол облегчил бы страдания несчастного и принес тому малую толику покоя; но, с другой стороны, наркотик мог бы повлиять на ход метаморфозы и нарушить чистоту эксперимента.

Иными словами, осквернить храм науки.

Не сказав ни слова, монстролог отложил шприц. Уортроп, казалось, футов на десять возвышался над корчившимся на кровати телом, и тень доктора тяжело лежала на груде костей, едва обернутой полупрозрачной кожей.

Доктор велел мне передохнуть; на часах, сказал Уортроп, он какое-то время постоит сам.

– Ты ужасно выглядишь, – бесстрастно констатировал он. – Тебе нужно поспать. И, возможно, поесть.

Я покосился на кровать.

– Я не слишком голоден, сэр.

Монстролог понимающе кивнул.

– Где мой револьвер? Ты его не потерял, надеюсь? Спасибо, Уилл Генри. А теперь марш в кровать, но сперва позаботься об этом.

Он протянул мне клочок бумаги – записку, нацарапанную его обычным, практически нечитаемым почерком.

– Письмо доктору фон Хельрунгу, – пояснил Уортроп. – Можешь переписать его своей рукой, если хочешь, Уилл Генри. А затем отправь экспресс-почтой с пометками «лично» и «конфиденциально».

– Да, сэр.

Я направился было к выходу; Уортроп окликнул меня:

– Туда и обратно, и побыстрее, если хочешь сегодня поспать! – он двинулся к кровати. – Кажется, оно ускоряется.

Письмо главе Общества Развития Монстрологических Наук было сугубо кратким и сугубо деловым:

Я немедленно направился на почту, противостоя всем встретившимся на моем пути искушениям, в особенности аромату свежих булочек, теплой волной изливавшемуся в ледяной воздух из лавочки мистера Таннера. Ветер грыз мои щеки, ясный и морозный день сиял безупречно, головокружительно белым светом, незапятнанным и чистым. И как же снег меня манил!

Я помедлил – но лишь один раз и лишь на мгновение. Белая на белом, в благородном снегу, стояла моя бывшая школа, и в сугробах играли дети. За самый высокий сугроб шла битва: защитники крепости визжали, обрушивая поспешную канонаду на головы атакующих. Чуть поодаль на насте словно отпечатался легион падших ангелов, а рядом с ними красовался снежный директор школы – весьма точный портрет, снабженный, для пущего сходства, снежной шляпой, снежным шарфом и снежной тростью.

Тонкие детские крики, пронзительный истерический смех разносились на яростном ветру.

Один из мальчишек кричал что-то с вершины сугроба, скорчившись за стенами снежной крепости, поддразнивая осаждающих – и я его узнал. Немного вздернутый, как у мопса, нос, растрепанные белокурые волосы, россыпь веснушек на щеках. Я вспомнил все: высокий голос, щелочку между зубами, цвет глаз, то, как он всегда улыбался сперва лишь глазами, и его улыбка становилась ясна задолго до того, как отображалась на лице. Я помнил, где он живет, как выглядят его родители. Но я забыл, как его зовут. Как же его звали? Он был моим другом, моим лучшим другом, а я и имени его вспомнить не мог.

Когда я вернулся, доктор был на кухне и стоял, грызя яблоко.

– Ты опоздал, – сказал он беззлобно: вовсе не стремясь поддеть, как обычно, а лишь рефлекторно отмечая мое появление. – Ты где-то задержался?

– Нет, сэр. Прямо на почту и обратно.

Тут до меня дошло, и, с сердцем, замершим в непристойном сплетении ужаса и надежды, я спросил:

– Он умер?

– Нет, просто надо же мне было что-нибудь поесть. На, и тебе неплохо бы.

Он бросил мне яблоко и кивком пригласил следовать за ним наверх. Я сунул яблоко в карман куртки; аппетита не было.

– Склеротическая костная дисплазия обострилась [17], – сообщил Уортроп через плечо, перескакивая через ступеньку. – Но сердце у него как, лошади, легкие чистые, кровь перенасыщена кислородом. Отек мышечной ткани не спадает, и… – здесь он вдруг замер и резко обернулся, так что я едва не ткнулся головой ему в грудь. – И это самое необычайное здесь, Уилл Генри. Хотя его кожа разлагается и отслаивается, он потерял не больше чайной ложки крови: в основном у запястий и щиколоток, так что я позаботился несколько ослабить путы.

Вслед за ним я вошел в комнату и тут же зажал нос: запах стоял невыразимый и, казалось, выжигал легкие. Почему Уортроп не открыл окно? Сам монстролог, казалось, вовсе не чувствовал зловония. Он продолжал хрустеть яблоком, хоть выжатые вонью слезы самовольно заструились по его щекам.

– Что? – бросил он. – Что ты на меня уставился? Не на меня смотри, а на мистера Кендалла.

Он не подталкивал меня к кровати. Я шагнул сам.

Он не хватал меня за подбородок и не заставлял смотреть.

Я посмотрел, потому что хотел этого. Я смотрел во имя тугой пружины, распрямлявшейся во мне, Чудовища, я/не-я, танталова виноградника, неназываемого, изведанного, но невозможного к пониманию; понятного – но непознаваемого.

Я успел выбежать из комнаты и даже сделать дюжину неверных шагов по направлению к гостиной, прежде чем упасть. Все внутри меня рухнуло; я чувствовал себя пустой тенью, жалкой скорлупой, порожней оболочкой, некогда мнившей себя живым человеческим мальчиком. На меня легла тень; я не поднял головы, потому знал: тот, кому она принадлежит, не утешит меня.