История Лизи (др. перевод) - Кинг Стивен (читаемые книги читать TXT) 📗

Но было и еще кое-что. Куда более пугающее. Может, даже если эта тварь и не пришла к тебе, ты сама ничего не смогла бы с собой поделать и пошла бы к ней. Потому что, если ты однажды растянула эти долбаные сухожилия… если однажды твоя жизнь в реальном мире начала напоминать шатающийся зуб в больной десне…

Она могла спускаться по лестнице со второго этажа на первый, или садиться в автомобиль, или читать книгу, или открывать журнал с кроссвордами, или находиться на пороге чиха, или

(mein gott, любимая, mein gott, маленькая Ли-изи…)

на грани оргазма – и думать при этом: «О черт, я не иду к… я ухожу, переношусь». Мир начал бы расплываться, и у нее возникло бы ощущение другого мира, который может вот-вот родиться, мира, где сладость сворачивается и превращается в яд с наступлением темноты. Мира, который всего лишь в шаге в сторону, до которого буквально рукой подать. В мгновение ока она почувствует, как Касл-Вью исчезает со всех сторон, и превратится в Лизи на натянутой струне, Лизи, шагающую по лезвию ножа. А потом она снова вернется, реальная (среднего возраста и излишне худая) женщина в реальном мире, спускающаяся по лестнице, захлопывающая дверцу автомобиля, регулирующая температуру горячей воды, переворачивающая страницу книги, заполняющая в кроссворде строчку восемь по горизонтали: подарок, как его называли в прошлом, слово из четырех букв, первая – «B», последняя – «N».

Через два дня после того, как разобранная книгозмея отбыла на север, в тот самый день, который портлендское отделение Национальной метеорологической службы объявило самым жарким днем года в Мэне и Нью-Хэмпшире, Лизи поднялась в пустые рабочие апартаменты Скотта с бумбоксом [126] и компакт-диском «Лучшие песни Хэнка Уильямса». Послушать CD наверху проблемы не составляло, как не составило проблемы включение вентиляторов в тот день, когда сюда приехали Любимцы Патриджа: как выяснилось, Дули всего лишь открыл электрический щиток внизу и, переместив рычажки сверху вниз, отключил три предохранителя-автомата, которые контролировали подачу электроэнергии в рабочие апартаменты.

Лизи, конечно же, не знала, до какой температуры нагрелся воздух в рабочих апартаментах, но не сомневалась, что число трехзначное [127]. Она почувствовала, как блузка начинает прилипать к телу, а лицо покрывается потом, едва ступила на верхнюю ступеньку лестницы. Где-то она читала, что женщины не потеют, они пылают, и какая же это была чушь. Если бы Лизи задержалась наверху надолго, то скорее всего лишилась бы чувств от теплового удара, но надолго она задерживаться не собиралась. По радио она иногда слышала песню в стиле кантри «Долго так жить нельзя». Она не знала, кто написал эту песню и кто пел (не старина Хэнк), но могла подписаться под названием. Не могла она провести остаток жизни, боясь собственного отражения (или того, что она могла увидеть позади собственного отражения), и она не могла жить, боясь, что в любой момент может потерять связь с реальностью и оказаться в Мальчишечьей луне.

С этим берьмом следовало покончить.

Она вставила вилку бумбокса в розетку, скрестив ноги, села перед ним на пол, поставила диск. Пот стекал в глаза, щипал, и она стерла его костяшками пальцев. У Скотта постоянно звучала музыка, чего там, ревела. Когда у тебя стереосистема за двенадцать тысяч долларов, а помещение с динамиками звукоизолировано, можно не ограничивать громкость. Когда он в первый раз проиграл ей «Открытый со всех сторон берег», она думала, что снесет крышу амбара. Лизи не собиралась конкурировать с тем грохотом, не собиралась включать бумбокс на полную мощность, но хотела, чтобы громкости хватало.

Подарок, как его называли в прошлом, слово из четырех букв, первая – «B», последняя – «N».

Аманда, на одной из этих скамей, смотрящая на бухту Южного ветра, сидящая выше женщины в халате с поясом – той, которая убила своего ребенка, Аманда, говорящая: «Что-то насчет истории. Твоей истории, истории Лизи. И афгане. Только он называл его африканом. Он говорил, что это буп? Бип? Boon?»

Нет, Анда, не boon, хотя это слово из четырех букв, теперь уже достаточно старомодное, начинающееся с «B» и заканчивающееся на «N», которое означает подарок. Но слово, которое произнес Скотт…

Скотт, конечно же, сказал «бул» [128]. Пот катился по лицу Лизи, как слезы. Она его не стирала.

Как в «Бул, конец». И в конце ты получаешь приз. Иногда бутылку «Ар-си» из «Мюли», иногда поцелуй. А иногда… иногда – историю. Правильно, дорогой?

Разговор со Скоттом казался вполне уместным. Потому что он все еще был здесь. С вынесенными компьютерами, мебелью, необычной шведской стереосистемой, шкафами, набитыми рукописями, грудами гранок (своими и присланными друзьями и поклонниками) и с разобранной книгозмеей… ничего этого здесь уже не было, но она по-прежнему чувствовала присутствие Скотта. Разумеется, чувствовала. Потому что он еще не сказал всего, что хотел. Ему осталось рассказать еще одну историю.

Историю Лизи.

Она полагала, что знает, какая это история, потому что только ее он так и не закончил.

Лизи прикоснулась к одному из засохших кровяных пятен и подумала о доводах против безумия, тех самых, которые проваливаются с мягким шуршащим звуком. Подумала, как оно было под конфетным деревом: словно в другом мире, принадлежащем только им. Подумала о людях с дурной кровью, кровь-бульных людях. Подумала, как Джим Дули перестал кричать, увидев длинного мальчика, а его руки повисли словно плети. Потому что вся сила ушла из его рук. Вот что бывает, когда смотришь на дурную кровь, а она смотрит на тебя.

– Скотт, – выдохнула она. – Родной мой, я слушаю.

Ответа не последовало… разве что Лизи ответила сама себе: «Город назывался Анарен. Сэму Льву принадлежала бильярдная. И ресторан, в котором репертуар музыкального автомата состоял, похоже, исключительно из песен Хэнка Уильямса».

В пустом кабинете где-то что-то отозвалось согласным вздохом. Возможно, ей это послышалось. В любом случае время шло. Лизи по-прежнему не знала, что ищет, но полагала, что узнает, когда увидит (конечно же, узнает, когда увидит, если речь идет о чем-то, оставленном для нее Скоттом), да и время отправляться на поиски пришло. Потому что так жить долго она бы не смогла. Это не жизнь.

Лизи нажала на кнопку «ВОСПРОИЗВЕДЕНИЕ», и Хэнк Уильямс запел утомленным, но жизнерадостным голосом: «Прощай, Джон, я должен идти…»

СОВИСА, любимая, подумала Лизи и закрыла глаза. Еще с мгновение слышалась музыка, но уже издалека, словно звучала она в конце длинного коридора или в глубине пещеры. А потом солнечный свет расцвел красным под веками, и температура окружающего воздуха разом упала на пятнадцать, а то и на двадцать градусов. Прохладный ветерок, напоенный ароматами цветов, ласкал потную кожу и отдувал с висков липкие волосы.

Лизи открыла глаза в Мальчишечьей луне.

Она по-прежнему сидела, скрестив ноги, но теперь на краю тропы, которая в одну сторону сбегала по склону пурпурного холма, а в другую уходила под деревья «нежное сердце». Она уже бывала здесь раньше. На это самое место переносил ее Скотт, до того, как они поженились, сказав, что хочет ей кое-что показать.

Лизи поднялась, отбросила с лица влажные от пота волосы, наслаждаясь ветерком. Сладостью ароматов, которые он приносил с собой (да, конечно), но еще больше прохладой. Она предположила, что сейчас здесь вторая половина дня, а температура воздуха – оптимальные семьдесят пять градусов [129]. Она слышала пение птиц, судя по звукам, самых обычных (синиц и малиновок, возможно, вьюрков и уж точно жаворонков), но не ужасный смех из глубин леса. Для них еще рановато, решила Лизи. И никаких признаков длинного мальчика, что радовало больше всего.