Пять из пяти (СИ) - Уваров Александр (книги бесплатно без txt) 📗
А потом почему-то сказал:
— Жалко его…
Карлик повернулся, подошёл к столу. Подтянувшись (а ножки и в самом деле были высокие), лёг. Раскинул руки в стороны. Ноги сжал. Так и лежал — крестом.
Только иногда ёрзал — видно, от впивающихся в спину заноз.
Шестой ассистент вышел на сцену с рулоном синей плёнки. Развернул рулон — и в несколько слоёв положил на поверхность сцены, в радиусе метров полутора накрыв пространство вокруг стола.
— А сцена-то гладеньким выстелена, — заметил Повар. — Не доски тут, как в репетиционном зале.
— Это чтобы мыть было удобней, — заметила Вероника. — Аккуратные люди, хозяйственные.
Разложив плёнку, поправив её (чтобы не было складок) — ассистент подпрыгнул пару раз на одной ноге. Потом постоял немного — и ушёл за кулисы.
"Фиксируем!" скомандовал старший распорядитель.
И тут действие на сцене, до того протекавшее медленно, размеренно и даже иногда откровенно вяло понеслось вдруг, полетело с необыкновенной, неожиданной быстротой.
"Семь минут прошло. Звукорежиссёру приготовиться!"
Ассистент передал скульптору пилу. Взял банку с гвоздями и, открывая её на ходу, кинулся к столу. Второй (с молотком) побежал за ним.
Третий, разматывая проволоку, обошёл стол с другой стороны, встав у ног Карлика. Тот, что держал баночку с гвоздями (а теперь лишь показывал залу пустые ладони), встал рядом с ним.
Тот же, что держал моток верёвки, встал у стола где-то на уровне живота Карлика.
— Болею! — простонал Карлик.
Все на мгновение замерли.
"Ап!" крикнул старший распорядитель.
И тут: один перекинул верёвку через стол, захватил снизу, завязал узлом, стянув Карлику живот; двое в ногах, размотав проволоку, мгновенно обкрутили её вокруг ног Карлика, на уровне голеней; а ещё двое — стали быстро забивать гвозди в ладони Карлика.
"Музыка!"
Грянул заглушивший вопли Карлика бравурный марш.
Карлик извивался, стонал, пытался изогнуться дугой, но его крепко держали — верёвка, проволока, руки ассистентов.
"Ведро!"
Шестой ассистент вернулся на сцену с большим эмалированным ведром. Поставил у стола, и снова ушёл.
"Хорошо…"
Удары молотка. Кровь брызгала у Карлика из пробитых ладоней. Кажется, в каждую вбили не меньше, чем по три гвоздя.
"Отошли…"
Последний, особенно сильный удар. Ассистенты отошли от стола.
— Бля-я!! — громко завыл Карлик.
Зал взорвался аплодисментами. Рыжий отвернулся и закрыл уши ладонями.
"Жалеет или завидует?" подумал я.
Старший распорядитель выждал, пока аплодисменты затихнут и стоны Карлика будут едва слышны (он понял, что эта боль, конечно, ещё не главная и берёг силы для игры), и только тогда произнёс:
"Всем приготовиться к основной части! Карлик — лежи тихо! Боцман — на сцену".
"Боцман?" удивился я. "Он участвует в представлении?"
Рыжий вздрогнул и отдёрнул ладони от ушей. Будто обжёгся…
Боцман вышел на сцену важный и гордый, с взглядом надменным. Был он в новенькой тельняшке с засученными до локтей рукавами и чёрных расклёшенных брюках. И нёс он блестящий лаком и перламутровыми кнопками, чёрный с серебристыми плашками, с обшитыми красным бархатом мехами баян.
Боцман разгладил усы. Сел в кресло. Провёл пальцами по кнопкам. Откашлялся.
"Внимание!"
Скульптор подошёл к задрожавшему Карлику, приложил пилу к прочно прибитой к столу правой руке. Один из ассистентов придвинул ведро ближе к столу.
"Все, дружно — начали!"
Боцман растянул меха. Скульптор надавил на пилу и начал плавно водить ею, разрезая кожу, мышцы, кости…
И тут же, сквозь дикий, оглушающий вопль Карлика донеслось:
Тихо плещет волна,
Ярко светит луна.
Мы вдоль берега моря идем
И поем,
И поем*.
Боцман закатил глаза — и пел, пел вдохновенно, голосом необыкновенно чистым (и куда подевалась ленивая его хрипотца?), бархатисто-мягким. Он то с силой прижимал баян к груди, то как будто отбрасывал его от себя, держа иногда почти на вытянутых руках. И голос его плыл — протяжный, светлый.
Севастопольский вальс
Помнят все моряки.
Разве можно забыть мне вас,
Золотые деньки!
А Карлик кричал всё громче и громче. Скульптор сделал распил на кисти, но не до конца, чтобы Карлик не начал махать обрезанной рукой и брызгать кровью на сцену.
Второй распил он сделал у самого плеча. Теперь он уже резал руку, доводя при этом распил до конца. Такой короткой культёй Карлик вполне мог размахивать, не нарушая общий ход игры.
Боцман допел песню, и сидел в кресле неподвижно, закрыв глаза. На него никто уже не обращал внимания — так захватила и зрителей и исполнителей на сцене нарастающая сила фантастической, захватывающей, гипнотизирующей игры Карлика.
Кровь хлестала фонтанами. Количество ран, наносимых скульптором, быстро росло (старший распорядитель напомнил ему, по радио, разумеется, что действием слишком затягивается и, по информации наблюдателей, некоторые зрители даже выходят в фойе… впрочем, большинство гостей клуба в восторге и смотрят на сцену, не отводя взгляд).
Скульптор управился с одной рукой минуты за три. Он поднял вверх отпиленную кисть и торжествующе тряс ею. Капли крови упали Андрону на лоб, он растёр кровь по лицу, и лицо его стало тёмным.
Кто-то из ассистентов, уворачиваясь от летевшего ему в лицо обрезка кожи, отшатнулся в сторону, взмахнул рукой — и брызги крови полетели в сторону Боцмана, бурыми пятнами окрасив его тельняшку. Боцман открыл глаза, посмотрел на свой живот, вздохнул горестно, поднялся, поправил почти съехавший с плеча ремень — и не прежней, уверенной, а иной, шаркающей походкой, на ходу покачиваясь от внезапно навалившейся слабости, ушёл за кулисы.
И уход его был тих и незаметен. Сцена так и осталась чужой для него.
"Но пел-то как!"
И он был случаен, хотя уместен до поры.
А спектакль продолжался, подходя к вершине своей.
И напряжение его стало для меня невыносимым.
Туман, серый, влажно-солёный туман поплыл у меня перед глазами. И тошнота стала мучить, будто я превращался в Рыжего. Слабого, истеричного Рыжего…
"Странно… Триумф, такое выступление! И ничего, ничего внутри меня. Как будто это не праздник, а просто работа…"
— Чем-то на бойню похоже, — заметил Повар.
"Динамизм, больше динамизма!" кричал распорядлитель.
Я не мог понять, почему голос распорядителя начал вызывать у меня отторжение, неприязнь, вскоре сменившуюся откровенным отвращением.
Каждый выкрик его усиливал приступы тошноты, каждая команда тупым гвоздём вонзалась в ушные перепонки, вызывая резкую, страшную, невыносимую боль.
Нет, не крики Карлика (стихающие и слабеющие с каждой минутой представления), не топот суетящихся, стремительно перемещающихся по сцене ассистентов (Карлик играл так честно, так правдоподобно, что пару раз едва не разорвал верёвку и едва не освободил ноги, стянутые проволокой, так что ассистенты метались вокруг стола, пытаясь удержать отчаянно извивающегося артиста), ни отрывистое чавкание пожирающей, грызущей, разнимающей плоть пилы — ничто из этого так не действовало на меня, как этот нервный, крикливый, едва не срывающийся на визг голос распорядителя.
"Выход!"
Он уже ни одной фразы не мог произнести спокойно. Словно бы вид густых алых струй выталкиваемой давлением из перерезанных вен крови (которую он, конечно, видел лучше всех) доводил его до исступления, до припадка, до психоза.
Мне казалось, что ещё немного — и старший распорядитель не выдержит, бросится на сцену, выхватит у скульптора пилу — и сам начнёт резать бьющегося в подступающей агонии Карлика, милого своего малыша.
"Возможно" думал я "он потому и торопит скульптора, что не надеется более совладать с собой и боится, окончательно утратив самообладание, потерять контроль над представлением, над всеми нами".
