Московские Сторожевые - Романовская Лариса (читать книги полные .txt) 📗
Давно я котов не видела, со времен своего последнего обновления, с семьдесят третьего года. Они ж в городах не водятся, только в наших местах, где ведьмы смерть пережидают, а колдуны отсыпаются. Древние звери коты — суровые и нелюдимые. У врачевателя Тимофея потому и прозвище такое — не из-за мирских кошек приклеилось (хотя что-то кошачье в Тимке есть), а из-за того, что он этих тварюшек приручить сумел, еще лет двести назад. Не он первый, конечно, да и не он последний, но у них там семейная династия такая: весь род Умновых, хоть ведун, хоть ведьма, с тварюшками работает. Где-то тут по Инкубатору Тимкина племяшечка бегает, вечная лаборантка Варенька: она больше по морским мышам специалист, но ее тоже любая животина понимает. Тимка однажды, когда в Москву кого-то завозил, хвастался нам: дескать, от Варенькиного вида в местном отделении милиции пыльный кактус зацвел и пластмассовая елочка хвоей запахла. Охотно верю, кстати.
А сейчас я на знаменитых умновских котов любовалась. Или это Тимофей с семейством для котов дрессированные? Ой, не знаю, мне и без того было на что посмотреть.
Дикие коты — они чуть помельче медведя, а домашние — откормленные, ухоженные, чесаные — крупнее. За дикими Тимка иногда куда-то в леса ходит — исключительно за самками в положении. Чтобы можно было мелких тварюшек на наш колдовской манер воспитывать. Тепло от них идет, не внешнее, а внутреннее, умиротворяющее. И урчат они целебно, особым ритмом: заставляют пророщенные сердца биться, легкие — вдыхать, кровь — бежать по новым венам и артериям.
Вот там, где Гунька сейчас лечится, явно один из котов помогает. Сперва зверя на огромную постель заманивают, учесывают до урчания, а потом к нему под бок болезного подкладывают, чтобы у того от котовского мурлыканья организм работать начал. Ну и шерсть, опять же, теплая, для согревания очень подходит — пока температура от трупной до нормальной не поднимется. Впрочем, целебность шерсти и отдельно от котов действует — из нее хорошие платки получаются, все вылечивается — и грудной кашель, и радикулит, и даже кой-какие женские болезни. У меня с той молодости один такой платок есть уже, новый просить как-то неудобно, но если Тимка с Варенькой подадут — выкаблучиваться не стану.
Сейчас по сугробам медленно переступал чернющий кот. В отличие от крылаток, которые черные в прозелень, коты чернеют в фиолет, изредка среди них совсем бордовые особи встречаются. Нынешний — обычным был. Сильно на мирского кота смахивал, только огромного, пушистого до невозможности и толстого из-за усечения мужского достоинства. Но Тимка своих тварюшек не кастрирует, это видимость одна. Окно было плотно закрыто, а все равно стоять возле него оказалось холодно. Надо бы в душ, пока силы есть. Под теплой водой много старой кожи сойдет. Жаль, конечно, что шампунь мне пока не нужен, а вот жесткая мочалка и масла всякие вполне пригодятся. Недаром я их сама к себе в сумку клала, Евдокии и Доре не доверила.
Вода помогла, уняла жар в коже. Правда, сон тоже как-то отошел. Но в этом не душ был повинен, а легкая сила, ведьмовство. Ощущение очень приятное — словно секунду назад съела что-то очень вкусное, сочное, нежное. Такое, чем весь мир накормить хочется.
Я на зеркало посмотрела — а оно, мало того что запотевшее, так еще и не протиралось давно. Дунула легонько, полюбовалась на то, как со стеклянной глади отползают капельки, старые брызги и следы от мыльной пены. Порадовалась, что на коже еще ни одной родинки не проступило, вспомнила Жекины татуировки с тварюшками и еще кое-чего, совсем запретное.
Потом, когда белье на кровати перетряхивала и в непривычно легкую голову подаренный Доркой бальзамчик втирала, задумалась о празднике. Есть у нас такая традиция — обновление отмечать. Мужчины после спячки своим проставляются, у них это называется «на первый зуб», якобы они кому-то его в первой драке выбили. А мы в своем, ведьмовском, кругу празднуем. Официально это вроде как «на первый волос» гостей зовут. Дескать, ведьма впервые в новой жизни себе стрижку сделала. А по сути своей совсем другое в такой день отмечаем: мы же в новую жизнь невинными приходим, тело ни одного любовного греха не помнит, его заново всему обучать надо.
Тут я про Семена сразу подумала, но не печально, а затаенно, с надеждой. Может, такое именно ему предложить? Вроде как по старой памяти? А то у меня все три жизни подряд первый раз какой-то кособокий получился: что с юнкером Митечкой, что с мужем моим военным Степаном, что с одним таким… из комсомольского актива, с которым я вместе на картошку ездила, уже молоденькой Ликой. Ну ни разу ничего путного из этого смешного процесса не получалось. Рассказывать о таком забавно, а вот проживать — не очень. Надо будет с девчонками посоветоваться, но не прямо сейчас, а завтра или послезавтра, когда я корреспонденцию на телефоне разбирать буду.
А сейчас — обратно на мягкую подушку, под плед — нежить себя и думать только о хорошем. И никакого будильника!
На тумбочке все это время что-то бестолково блестело. Раздражало глаза, да только поворачиваться лишний раз мне не хотелось. Сейчас вот пересилила себя, глянула: стакан граненый, накрытый ломтиком черного хлеба. Внутри не то вода, не то лекарство — прозрачное что-то. Я пробовать не стала, а вот ломтик сняла и понюхала — он по краям сухой был, а в середине теплый и влажный — вобрал в себя лекарственные испарения. Есть мне еще не хотелось, так хоть хлеб нормально почую.
Со двора тем временем раздался еще один заполошный мяв: очевидно, Тимка выпустил к скучающему коту подружку, и теперь тварюшки принялись лохматить снег. Все равно они раньше рассвета спать не залягут и отогреть собой никого болящего не смогут.
Волосы начали расти на третий день — острые, жесткие и почему-то удивительно рыжие. На том месте, где раньше брови были, кожа стала потихоньку припухать — значит, и они скоро проклюнутся. Но это не так тягомотно.
Гораздо хуже, что у меня с вечера зубы резались, причем все сразу. На себя и так в зеркало без слез не взглянешь — потому что гормоны шумят, и я от хохота к рыданию за час несколько раз перебрасываюсь, так еще и десны ноют. Противно. Хотя на самом деле радоваться надо — первый раз после смены жизни съем хоть что-то нормальное. А то у меня этот кефир из свежих розовых ушей скоро закапает. Нет, фигуре-то полезно, килограммов так шесть, а то и восемь из меня за эти дни утекло, но…
Есть хочется! Селедки с мелким вареным картофелем. Чтобы картошинки по размерам — не больше сливы, желтые, рассыпчатые, со щедрыми кусочками холодного белого масла, которое по ним стекает и тянет за собой на дно тарелки накрошенный укроп. А сбоку — селедушка моя дорогая, остро нарезанная, серебристо-сизая, присыпанная колечками белого хрусткого лука. И в довесок — тяжелый ломоть хлеба. Того круглого, который можно пополам разрезать, вдыхая серо-теплый запах, посолить с одного краешка, чесночком потереть там, где корочка. Он такой свежий, дырчатый, не черствеет через полчаса, как нынешний, не крошится почти пенопластом, а тает во рту, не дожидаясь желтого картофельного уголка и серой дольки сочной сельди.
Если к завтрашнему утру хоть три зуба пробьются, спущусь вниз, в столовую, и в свое удовольствие этой самой селедки поем. Она у Тимки тут точно водится, равно как и любой другой соленый продукт, — они здесь привыкли давно, что омолодившиеся ведьмы всяческого гастрономического изврата требуют, начиная с птифуров и заканчивая настоящей советской тушенкой. Она, кстати, тоже вкусная, но с сельдью не сравнить. Хотя, конечно, больше трех кусочков в меня не влезет, желудок-то сжатый, привыкший к кефирно-творожному измывательству над собой.
Тут десну особо хлестким огнем дернуло: я сразу палец в рот сунула, нащупала подушечкой острый уголок пробившегося зуба. Ногти сейчас тоже вполне прорезаются, зудят. Так что я палец изо рта вынимать не хотела. Но пришлось — мобильный телефон зазвонил. Дора.
