Голос крови - Границын Владимир "Сидорыч" (книги онлайн без регистрации .txt) 📗

Те, кто держат ее в плену, приносят ей кровь. Но кровь холодная, как здешний воздух, как глаза здешних людей.

Тику смотрит в окно и глотает слезы. Снаружи огромный город и бесконечный мир. И где-то там ее хозяин. Два года Тику ждет его, но видит только в обрывочных, смутных снах.

Сколько это, шесть тысяч лет? — думает Тику. Ведь это очень, очень много. Наверное, он забыл обо мне. Она закрывает лицо, потому что слезы вновь подступают к глазам. Наверное, я не нужна ему больше...

Но думать так слишком больно, и, чтобы унять эти мысли. Тику начинает вспоминать хозяина. Его взгляд, прикосновения, движения и слова... В этом городе холодно, но в ее воспоминаниях земля под ногами горяча, и воздух дрожит от солнечных лучей.

* * *

— Стена,— удивленно сказала Тику.— Раньше не было стены.

Они стояли на холме возле заброшенного дома (двери нет, кирпичи уже начали крошиться, и на крыше свили гнездо птицы). Слева тянулась дорога, а справа была река — полноводная сейчас, но тихая. Солнце сверкало в воде каналов, раскинувшихся сетью, насколько хватало глаз.

А дальше, за каналами, стоял город. Но отсюда видна была лишь его стена, серо-желтая, ровная, еще не знавшая ни пожара, ни осады.

— Жить за стеной мы не будем,— решил Эррензи.— Наш дом будет здесь. Пусть люди прячутся за стенами, когда придет война.

Они сели в тени. Эррензи все еще смотрел вдаль, на город, но Тику это уже наскучило. Ей хотелось повидать места, где она родилась и выросла, но что толку смотреть на них издалека? Если Эррензи пожелает войти в Урук, она войдет туда вместе с ним. Если он решит иначе — пойдет вместе с ним по другой дороге. Эррензи был ее хозяином, и сейчас Тику смотрела на него.

Она родилась в Уруке, жила в Ниппуре, Эреду и Лагаше, и если и были в этой земле мужчины красивее Эррензи, она их не видела. Она всюду шла за своим хозяином, и он затмевал для нее весь мир. Тику не задумывалась о своих чувствах. Уже давно не было у нее ни сестер, ни подруг, и нес кем было вести женские разговоры. Но если бы ее спросили: «Ты боишься его?». Тику бы ответила: «Да» И если бы спросили: «Ты любишь его?»,— ответила бы: «Да».

Его крашенные хной волосы даже в тени сияли, словно горячая медь. Он сидел неподвижно, думал о чем-то своем.

А когда хозяин думал. Тику следовало молчать и ждать. Настроение его было переменчиво; в нем неожиданно вспыхивали то гнев, то веселье. Порой Тику казалось, что она может предсказать каждый его жест, каждое слово. Но иногда его поступки становились внезапными и странными, и Тику понимала, что совсем его не знает.

Но что с того? Она боялась его и любила, не отлучалась от него ни на миг, и потому никто больше не был ей нужен. Она так долго жила с Эррензи, что забыла лица отца и матери, забыла родительский дом.

Да и стоило ли вспоминать? Ведь ока была обычной девушкой, каких в городе много. А что делают обычные люди? Они вечно трудятся — дома, в поде и на каналах. А потом приходят болезни и старость и люди умирают. Даже верховные жрицы и цари, которые ни в чем не знают недостатка,— умирают. И те, чьи дома бедны, а урожай скуден,— умирают. Такова судьба людей.

А Тику носила вышитое платье из самого тонкого полотна, и украшения у нее были не хуже, чем у старшей жены ниппурского царя. Витые серебряные, золотые и медные браслеты — на запястьях, на плечах и щиколотках. Серьги, звенящие, стоило повернуть голову. Ожерелье с кроваво-красным рубином... Ей не нужно было трудиться, заботясь о пропитании. Злые духи, приносящие болезни, не могли к ней приблизиться, и старость ее не касалась. И рядом всегда был Эррензи.

Так к чему вспоминать родной дом?

Но Урук совсем близко — впереди, за стеной.

— Тику.

Она не заметила движения, не успела даже вздрогнуть, а хозяин уже сжал ее ладони в своих, крепко, словно она могла упорхнуть. Она встретилась с ним взглядом, и время замедлилось, разлилось, как река в половодье.

Глаза у Эррензи были темными, но все же казались ярче огня, и, как всегда. Тику почувствовала, что в сердце что-то оборвалось и зазвенело, словно струна. И в который раз Тику подумала, что люди, должно быть, не умеют так любить — ведь ни в одной любовной песне не пелось, что от любви к глазам подступают слезы.

— Когда придет твоя жажда? — спросил Эррензи, еще крепче сжимая ее руки.

— Когда наступит ночь— ответила Тику.— Или раньше, я... Она запнулась и опустила взгляд. Если хозяин решит не входить в Урук, то сколько идти до другого города? День? Или больше? Если он скажет идти, я буду терпеть, решила Тику. Я буду стараться... Смогу.

Но Эррензи лишь рассмеялся легко и беззаботно и обнял ее.

— Я не виню тебя,— сказал он, и Тику услышала улыбку в его голосе.— Лагаш был негостеприимен, и мы прошли долгий путь. Но не бойся — к вечеру люди Урука дадут нам все, что мы пожелаем. Мы пойдем туда.

Тику тоже улыбнулась, прижавшись к его плечу. Если бы не жажда, она могла бы часами сидеть так, перебирая его волосы — Эррензи носил их распущенными, словно верховный жрец в день праздника — и слушая глухой стук его сердца.

Люди дадут нам все, что мы пожелаем. Так и было — и потому они путешествовали налегке. Лишь две вещи принесли они с собой из Лагаша: мягкое одеяло из овечьей шерсти и потемневшую от времени деревянную флейту, покрытую резьбой. Иногда, ночами, Эррензи играл на ней, и тогда умолкали птицы, и собаки не лаяли, а люди, едва заслышав звуки флейты, спешили сделать охранительный знак — такой тоскливой была эта музыка, такой пронзительной и чужой.

Но кого люди боятся, тому и приносят дары, Тику видела это много, много раз. И потому...

— Пойдем,— сказал Эррензи и встал. Тику поднялась вслед за ним. Звякнули ножные браслеты, порыв ветра колыхнул одежду — пусть Урук узнает, кто пришел к его стенам!

Таблица 2

Тридцать лет миновало.

Где сестра моя. Тику, не ведал никто.

Тридцать лет миновало.

Как пропала она,

И одни говорили: «Мертва»,

Другие: «Сбежала».

Я же вырос, писцом стал в храме великого Ану.

В молитвах сестру вспоминал.

Но не думал, что снова увижу.

Но в тот вечер увидел ее.

Возле колодца, на площади

Люди толпились.

Двух чужаков окружив.

Мужчина одет был по-царски.

Серьги сияли в ушах.

На плаще золотые застежки.

Пояс с кистями, но сам — безоружен.

Смотрел он надменно,

И волосы в свете заката пылали.

Девушка возле него — как верховная жрица.

Вся в украшениях, в светлой одежде.

Вдруг повернулась — узнал я сестру.

Темные волосы волнами падают.

Ими ветер играет.

Лицо, что я помнил, и все же чужое.

Тридцать лет миновало,

Но она, как и прежде

— Юная дева, весенний рассвет.

Я подумал: «Ее дочь или просто похожа».

Не подошел и остался стоять, наблюдая за ними.

О чем говорили они, я не слышал.

Но видел, что спор завели горожане,

Пытались узнать, что за люди.

Чужак же молчал, а потом рассмеялся и крикнул;

«Объясни же им. Тику!»

И я понял — это и правда сестра.

Она повернулась, шагнула вперед.

Эльишби, кузнец, заступил ей дорогу.

Был он высок, она до плеча ему не доставала.

Ни слова сказать не успел он —

Сестра моя, Тику, ударила вдруг по щеке его,

Резко, открытой ладонью, как женщины бьют.

Отлетел от удара он, рухнул на камки.

Застонал, шевельнулся, подняться не смог.

Она ж засмеялась.

И увидели мы, что глаза чужаков,