Смеющийся труп - Гамильтон Лорел Кей (читать полную версию книги TXT) 📗
Солнце лупило меня по спине, как раскаленная железная ладонь. Мужчины то и дело поправляли галстуки и стоячие воротнички. Густой запах хризантем залепил мне ноздри, как расплавленный воск. Никто не подарит тебе хризантему размером с футбольный мяч, пока ты не помрешь. У гвоздик или роз судьба гораздо счастливее; но хризантемы и гладиолусы — это цветы похорон. Хорошо, хоть высокие пики гладиолусов не душили меня ароматом.
Под навесом в первом ряду стульев сидела женщина. Она уткнулась лицом в колени, сложившись пополам, как сломанная кукла. Слова священника тонули в ее громких рыданиях. До меня, стоящей позади всех, долетайте только ритмичное убаюкивающее бормотание.
Двое маленьких детей цеплялись за руки пожилого мужчины. Дедушка? Дети были бледные, изнуренные. На их мордашках страх боролся со слезами. Они смотрели на свою сломавшуюся, ставшую бесполезной мать. Ее горе было важнее, чем их. Ее утрата больше. Бред собачий.
Моя собственная мать умерла, когда мне было восемь. Эту дыру никогда нельзя по-настоящему залатать. Это все равно, что потерять часть себя самого. Боль, которая никогда до конца не проходит. Ты ее превозмогаешь. Ты живешь дальше, но она остается.
Рядом с вдовой сидел мужчина и гладил ее по спине бесконечными круговыми движениями. Волосы у него были почти черные; стрижка — короткая и аккуратная. Широкоплечий. Со спины он до жути напоминал Питера Бурка. Призраки среди бела дня.
Там и сям по всему кладбищу торчали деревья. Листва шелестела, и бледные тени метались по земле. На противоположной стороне гравиевой дорожки, идущей через кладбище, ждали два человека. Они были спокойны и терпеливы. Могильщики. Ждут, когда можно будет закончить работу.
Я снова посмотрела на гроб, укрытый одеялом розовых гвоздик. Сразу за ним возвышалась насыпь, по крытая ярко-зеленым ковром искусственной травы. Под ним была свежевырытая земля, которой предстояло вернуться на прежнее место.
Не нужно позволять любящим думать о красной глинистой почве, Падающей на новенький сверкающий гроб. Комья стучат о дерево, засыпая вашего мужа или отца. Навсегда запирают их в ящике со свинцовой крышкой. Хороший гроб не пропустит воду и червей, но не спасет труп от разложения.
Я знала все, что дальше произойдет с телом Питера Бурка. Оберните его в атлас, повяжите галстук на шею, подкрасьте щеки, закройте глаза — все равно труп останется трупом.
Пока я смотрела по сторонам, погребение подошло к концу. Люди с облегчением встали единым движением. Темноволосый мужчина помог подняться скорбящей вдове. Она едва не упала. Другой мужчина поддержал ее с другой стороны. Она повисла у них на руках; ее ноги волочились по земле.
Она оглянулась через плечо; голова ее безвольно качнулась. Потом она закричала — голос ее прервался — и бросилась на гроб. Разгребая руками цветы, она искала замки на крышке гроба. Пыталась его открыть.
На мгновение все застыли. Мой взгляд упал на детишек; они смотрели на эту сцену широко открытыми глазами. Вот черт.
— Остановите ее, — сказала я слишком громко. Люди начали оборачиваться. Мне было плевать.
Я протолкалась через редеющую толпу и ряды стульев. Темноволосый мужчина держал вдову за руки, а она кричала и вырывалась. Потом она сползла на землю, и черное платье задралось, обнажив бедра.
У нее были белые трусики. Тушь стекала по ее лицу, словно черная кровь.
Я остановилась перед мужчиной и этими двумя детишками. Он смотрел на женщину так, словно окаменел навеки.
— Сэр, — сказала я. Он не реагировал. — Сэр? — Он моргнул и посмотрел мне в глаза так, словно я только что возникла перед ним ниоткуда. — Сэр, вы уверены, что детям нужно на это смотреть?
— Она моя дочь, — сказал он. Он говорил невнятно и хрипло. От таблеток или просто от горя?
— Я соболезную, сэр, но вам бы лучше увести детей к машине.
Вдова начала вопить, громко и бессвязно. Голая боль. Девочку начало трясти.
— Вы ее отец, но при этом вы еще и дедушка этих малышей. Вспомните об этом. Уведите их отсюда.
Теперь в его глазах вспыхнули искры гнева.
— Как вы смеете?
Он я не думал меня слушать. Я была только помехой его скорби. Старший из детей, мальчик лет пяти, посмотрел на меня. Его карие глаза были огромными, а осунувшееся личико — бледным, словно у призрака.
— По-моему, это как раз вы должны уйти, — сказал дедушка.
— Вы правы. Вы абсолютно правы, — сказала я. И пошла от них прочь по траве, опаленной летним зноем. Я не могу помочь этим детям. Я не могу им помочь, так же, как никто в свое время не мог помочь мне. Я выжила. Выживут и они, если смогут.
Мэнни и Розита ждали меня. Розита меня обняла.
— В воскресенье, когда мы вернемся из церкви, приходи на обед.
Я улыбнулась:
— Вряд ли у меня получится, но спасибо за приглашение.
— Будет мой кузен, Альберт, — сказала Розита. — Он инженер. Из него выйдет хороший кормилец.
— Мне не нужен хороший кормилец, Розита.
Она вздохнула.
— Ты слишком много зарабатываешь для женщины. Из-за этого тебе не нужен мужчина.
Я пожала плечами. Если я когда-нибудь выйду замуж — в чем я уже начала сомневаться, — это произойдет не из-за денег. По любви. Вот черт, неужели я жду любви? Не-е, только не я.
— Нам надо забрать Томаса из детского сада, — сказал Мэнни и виновато улыбнулся мне из-за плеча своей супруги. Розита была выше его почти на фут. Надо мной она вообще нависала, как башня.
— Конечно. Передавайте маленькому разбойнику от меня привет.
— Ты должна прийти на обед, — сказала Розита. — Альберт — очень красивый мужчина.
— Благодарю за заботу, Розита, но я перебьюсь.
— Пошли, жена, — промолвил Мэнни. — А то сын нас уже заждался.
Она дала ему увести себя к автомобилю, но ее коричневое лицо осталось недовольным. Тот факт, что мне уже двадцать четыре, а у меня до сих пор нет никаких перспектив выскочить замуж, оскорблял какую-то глубинную часть души Розиты. Ее и моей мачехи.
Чарльза нигде не было видно. Умчался в контору на встречу с клиентами, решила я. Наверное, и Джемисон тоже — но нет: он стоял в траве и поджидал меня.
Он был одет безукоризненно: строгий двубортный пиджак, узкий красный галстук в темную крапинку, булавка для галстука сделана из оникса и серебра. Он улыбнулся мне; плохой признак.
Его зеленоватые глаза казались двумя дырочками, которые кто-то протер ластиком на темной коже.
— Я рад, что пришло так много наших, — сказал он.
— Я знаю, что вы были друзьями, Джемисон. Прими мои соболезнования.
Он кивнул и посмотрел на свои руки. В пальцах он вертел солнечные очки. Потом он снова поглядел мне в глаза. Взгляд у него был очень серьезный.
— Полиция ничего не рассказывает семье, — сказал он. — Питера пристрелили, а ни у кого нет даже догадок, кто это сделал.
Я хотела сказать ему, что полиция делает все от нее зависящее — тем более что это была правда. Но за год в Сент-Луисе совершается чертова уйма убийств. Похоже, мы скоро отнимем у Вашингтона звание криминальной столицы Соединенных Штатов.
— Полиция делает все от нее зависящее, Джемисон.
— Тогда почему нам ничего не говорят? — Его пальцы судорожно сжались, и я услышала треск ломающейся пластмассы. Джемисон, казалось, этого даже не заметил.
— Не знаю, — сказала я.
— Анита, у тебя хорошие отношения с полицией. Ты не могла бы спросить? — Его глаза были полны неподдельной боли. Как правило, я не воспринимала Джемисона всерьез; скорее, даже его недолюбливала. Он был насмешник, ловелас и сердобольный либерал, который считает, что вампиры — это просто люди с клыками. Но сегодня… Сегодня он был настоящий.
— О чем?
— Как движется дело, есть ли у них подозреваемые. Ну и вообще…
Все это были вопросы неконкретные, но, разумеется, важные.
— Я постараюсь что-нибудь выяснить.
Он улыбнулся бледной улыбкой.
— Спасибо, Анита, правда, спасибо. — Он протянул мне руку. Я ее взяла. Мы обменялись рукопожатием. Только сейчас он заметил, что сломал очки. — Проклятие, девяносто пять долларов коту под хвост.
