Под куполом - Кинг Стивен (книга читать онлайн бесплатно без регистрации txt) 📗

— Вы её обрисовали на чистую пятёрку.

— Этот эпизод оказался последней соломинкой. В один день, вскоре после этого случая, когда я шла домой через городскую площадь, на меня напала стая девушек, которые прятались, ожидая меня, в мосте Мира. Их было шестеро. Их возглавляла Лила Страут, которая теперь носит фамилию Кильян — она вышла замуж за Роджера Кильяна, который ей абсолютно подходящая пара. Никогда не верьте, если кто-то начнёт вас убеждать, что дети не тянут за собой во взрослую жизнь свои детские образы. Они затянули меня на парковую сцену. Я сначала сопротивлялась, но потом две из них — одной была Лила, а второй Синди Коллинз, теперь мать Тоби Меннинга — начали бить меня кулаками. Не в плечо, куда, знаете, по обыкновению целят дети. Синди ударила меня в челюсть, а Лила прямо в правую грудь. Как же это было больно! У меня только начали тогда расти груди, и они сами по себе, даже без всякого к ним прикосновения, очень болели. Я начала плакать. По обыкновению это ясный сигнал — по крайней мере, среди детей, — что дело зашло слишком далеко. Но не в этот день. Когда я зарыдала, Лила сказала: «Заткнись, потому что хуже будет». Рядом не было никого, кто мог бы их остановить. Было холодно, такой туманный день, и на площади не было ни души, кроме нас. Лила хлопнула мне по лицу так сильно, что из носа у меня пошла кровь, и произнесла: «Доносчица-Задавака! Пусть сожрёт тебя собака!» И все девушки начали смеяться. Они говорили, что это за то, что я выдала Энди, и тогда я и сама так думала, но теперь понимаю, что это была расплата со мной за все, даже за то, как подходили ленточки в волосах к моим блузкам и юбочкам. Они носили одежду, а я наряды. Энди просто послужил последней соломинкой.

— Очень жестоко били?

— Хлопали по лицу. Дёргали за косы. А еще… они плевали на меня. Все вместе. Вот тогда-то меня предали ноги, и я упала на ту сцену. Я плакала, как никогда раньше, закрывала себе лицо ладонями, но все ощущала. Слюна, она же тёплая, знаете?

— Эй.

— Они произносили всякие такие вещи: «учительский щенок» и «ой-куколка-молю-бога» и «сэр-не-воняет». А тогда, когда я уже подумала, что они угомонились, Корри Макинтош крикнула: «Давайте с неё штаны снимем!» Потому что я в тот день была одета в слаксы, красивые такие брюки, мама мне их выбрала по каталогу. Я их любила. В таких слаксах легко было себя представить студенткой, которая идёт в «Квод» [429] в Принстоне. Так мне тогда, по крайней мере, казалось. Тут я уже начала отбиваться сильнее, но они победили, конечно. Четверо держали меня, пока Лила и Кори снимали с меня слаксы. А затем Синди Коллинз начала смеяться и показывать пальцем: «Ой, смотрите, у неё на трусах этот глуповатый Винни-Пух нарисован!» Да, у меня там были и ослик Иа, и кенгурёнок Ру. Тогда они все начали хохотать, а я… Барби… я начала уменьшаться… и уменьшаться… и уменьшаться. Пока сцена стала огромной, словно бескрайняя плоская пустыня, а я превратилась в муравья посреди неё. Погибала посреди неё.

— Как муравей под увеличительным стеклом, другими словами.

— О, нет! Нет! Барби! Мне было холодно, не горячо. Я обледенела. У меня гусиная кожа повыступала на ногах. Корри сказала: «Давайте и трусы с неё снимем!» Но это уже было слишком даже для них. Как последний лакомый кусочек, Лила взяла и закинула мои хорошие слаксы на крышу сцены. После этого они ушли. Лила шла последней. Она ещё сказала мне: «Если ты на этот раз настучишь, я возьму у своего брата нож и отрежу тебе твой сучий нос».

— Что было дальше? — спросил Барби. Однако же действительно, его рука покоилась у неё на груди.

— Далее было то, что маленькая испуганная девочка съёжилась там, на сцене, не ведая, как ей дойти домой без того, чтобы половина города не увидела её в тех идиотских детских трусиках. Я ощущала себя самым мелким, самым никчёмным семенем на земле. Наконец я решила, что дождусь тьмы. Мои отец с матерью, конечно, будут волноваться, могут даже вызвать копов, но мне это было безразлично. Я собиралась дождаться тьмы, и тогда добираться до своего дома боковыми улочками. Прятаться за деревьями, если кто-то попадётся мне навстречу. Я, наверное, даже задремала там, потому что вдруг вижу, а надо мною стоит Кэйла Бевинс. Она была вместе со всеми, била меня по лицу и плевала и таскала за косы. Она не так много ругала меня, как остальные, но всё равно принимала полноценное участие. Она была среди тех, кто меня держал, когда Лила и Корри снимали с меня штаны, и когда они увидели, что одна их брючина свисает с крыши сцены, Кэйла вылезла на перила и подбросила повыше брючину, чтобы та зацепилась на крыше и я не могла достать свои слаксы. Я начала её умолять, чтобы больше не мучила меня. У меня уже не осталось тогда ни гордости, ни достоинства. Я умоляла не снимать с меня трусики. Потом начала умолять её помочь мне. А она просто стояла и слушала, словно я была для неё ничто. А я и была ничем для неё. Я понимала это тогда. С годами я об этом как-то забыла, но каким-то образом во мне восстановилась связь с этой голой правдой, в результате опыта жизни под Куполом. В конце концов, я устала и просто лежала там, всхлипывала. Она ещё какое-то время смотрела на меня, а потом сняла с себя свитер. Это был старый, растянутый коричневый свитер, ей почти до колен. Она была рослая девочка, и свитер на ней был на вырост. Она набросила его на меня и сказала: «Бери и иди домой, это будет тебе как платье». Так она сказала. И хотя в дальнейшем я ходила вместе с ней в школу ещё в течение восьми лет — вплоть до самого выпуска — мы больше никогда с ней не говорили. Но иногда я все ещё слышу во сне те её слова «Бери и иди домой, это будет тебе как платье». И вижу её лицо. На нём ни ненависти, ни злости, но и сожаления тоже нет. Она сделала это не из сожаления и не ради того, чтобы я её не сдала. Я не понимаю, почему она это сделала. Я не понимаю даже, почему она вернулась ко мне. А вы?

— Нет, — произнёс он и поцеловал её в губы. Поцелуй вышел быстрым, но тёплым, и влажным, и довольно трусливым.

— Почему вы это сделали?

— Потому что у вас был такой вид, что вам это нужно, вот я это и сделал. А что было дальше, Джулия?

— Я надела свитер и пошла домой — что же ещё? А родители меня ждали. — Она гордо задрала подбородок. — Я так никогда и не рассказала им, что тогда случилось, и они сами никогда не узнали. Где-то на протяжении недели по дороге к школе я каждый раз видела свои брюки на круглой крыше над сценой. И каждый раза я ощущала стыд и обиду — боль, как ножом в сердце. А потом в один день они исчезли. Боль после этого никуда не делась, но всё равно стало немного легче. Вместо острой боли осталась тупая. Я не сдала тех девушек, хотя мой отец буквально пенился и давил на меня вплоть до июня — я могла только ходить в школу и никуда больше. Он запретил мне даже поехать с классом в Портленд в Музей искусств на экскурсию, которую я ждала целый год. Он сказал, что я смогу поехать и все мои привилегии мне будет возвращены, если я назову имена детей, которые надо мной «издевались». Это его слово. Но я молчала, и не просто потому, что была адептом детского варианта «Апостольского символа веры».

— Вы повели себя так, потому что в глубине души считали, что заслужили то, что с вами тогда случилось.

— Заслужила здесь неправильное слово. Я считала, что приобрела кое-что и заплатила за это настоящую цену. Моя жизнь изменилась после того случая. Я продолжала получать хорошие оценки, но перестала так уж часто тянуть руку. Я не перестала приобретать оценки, но уже не хотела их любой ценой. В старших классах я могла бы стать официальным лидером, но попустилась под конец выпускного года. Как раз настолько, чтобы вместо меня выиграла Карлин Пламмер. Я не хотела быть первой. Ни объявлять выпускную речь, ни того внимания, которое вызывает эта речь. У меня появилось несколько друзей, самые близкие из них те, кто курил на площадке за зданием школы. Самой большой переменой стало то, что я решила продолжить образование в Мэне, вместо Принстона… где меня действительно ждали. Отец метал громы и молнии: как это так, почему это его дочь будет учиться в каком-то убогом провинциальном колледже, но я гнула своё. — Она улыбнулась. — Твёрдо стояла на своём. Однако секретным ингредиентом любви является компромисс, а я отца очень любила. Обоих любила, и его, и маму. Я планировала учиться в Университете штата Мэн в Ороно, но летом после окончания школы в последний момент подала заявление в Бейтс [430] — это у них называется «представлением при особых обстоятельствах» — и меня приняли. Отец заставил меня заплатить пеню за опоздание с моего собственного банковского счета, что я радушно сделала, потому что в семье наконец-то установился хрупкий мир после шестнадцати месяцев пограничного вооружённого конфликта между государством Родительский Контроль и маленьким, но хорошо укреплённым княжеством Упрямая Девушка. Специальностью я выбрала журналистику, и таким образом была залатана та пробоина, которая образовалась с того дня на парковой сцене. Мои родители так никогда и не узнали об этом. Не из-за того дня я осталась в Милле — моё будущее в «Демократе» было определено заведомо с давних пор, — но я являюсь той, кем я есть, в основном, благодаря тому дню.