Аборт - Бригадир Юрий (книги бесплатно читать без .TXT) 📗
— Да нет же!!! — захрипел серый пленник.
— Я все равно должен был появиться! — распрямил спину Серега, — рано или поздно! Закон существует только для того, чтобы его нарушать. Пройдут годы, мы захватим все, что живые бросили и уничтожили. Затопленные шахты, рухнувшие небоскребы, водохранилища, черные пустыри, гниющие свалки, вырубленные леса, соляные пустыни, позабытые кладбища… Пока нам будет хватать места, чтобы не пересекаться с живым миром, мы все это займем. А потом, когда живые станут нам мешать, мы позовем их в наш мир. И города станут могильниками, а кладбища — городами. Встать!!! — заорал Болотный.
Харон неуклюже поднялся, припадая на одну ногу, и зашмыгал носом. Серега вытащил из-за пазухи нож и, специально задевая тело пленника, разрезал веревки.
— Пропустите его! — приказал он.
Мертвые нехотя расступились. Харон, волоча одну ногу и придерживая руку, оставляя кровяные капли на сером бетоне, поковылял к выходу. Мрачный пес подошел туда, где сидел харон, и стал урча слизывать красные пятна.
Раздался телефонный звонок. Он звонил настойчиво, явно у Сереги, но он не отвечал, пока харон не вышел из корпуса. Когда ковыляющие шаги затихли, он взял трубку, посмотрел на фотографию звонившего и усмехнулся.
— А вот ты уходи… — сказал он и нажал на красную кнопку. — Закон — он, сука, что дышло, Санек…
Ладони
Этот сраный офисный небоскреб, казалось, никогда не кончится по высоте. Я же взбирался по лестнице дня три, а этажей, судя по всему, меньше не становилось. Плюс был в том, что подъем (или спуск — тут уж кому как) был условно пожарным и никакая зараза здесь не мусорила. На этаж приходилось по три пролета и, соответственно, по две маленькие межэтажные площадки. Ничего живого здесь не было, поэтому и пахло исключительно пылью. Сухой, в основном бетонной. Иногда на больших площадках, там, где были входы (или выходы — это уж кому как) на этажи, попадались странные сухие цветы в горшках или брошенные на произвол судьбы пальмы в кадках. Все растения давно засохли в ноль, и не подавали признаков жизни, хотя все еще упрямо стояли. Изредка встречались табуретки, урны, наполненные бычками, а на одном этаже я даже натолкнулся на среднего размера бильярдный стол, основательно потертый и со следами пыток. Правда, ни кия, ни шаров не наблюдалось.
Большинство дверей не было глухими, но остекление было либо матовым, либо волнистым, так что если что и угадывалось за ним, так это призрак коридора, уходящего вдаль.
На бильярдном столе, забравшись с ногами, я передохнул и основательно перекурил в последний раз. Ничего странного в этой фразе нет, просто нескончаемая пачка французских сигарет, которую я истреблял последние несколько недель, наконец-то сморщилась, и я с удивлением достал последнюю. Это было неожиданно. Мир повернулся странной, нелогичной стороной и снова стал узнаваемым. Как раз это мне было знакомо. Вещи имеют свойство возникать, тратиться и полностью исчезать. Это обрадовало примерно так же, как если бы я увидел старого приятеля. Или нет… Вот если бы я нашел потерянную в детстве маленькую машинку с невиданным тогда покрытием «зеленый металлик». Тогда, помню, горе было несравнимо ни с чем. С годами оно полностью сравнялось с землей, я терял куда более значимые вещи, но машинку эту помнил всегда и даже лет эдак в тридцать, когда у меня у самого появился сын, я ее нашел.
Ну, не такую, конечно. Намного более детализированную, дорогую и красивую. У нее открывались дверцы, да что там — дверцы… у нее были даже миниатюрные двигающиеся дворники, а если ее перевернуть, то было видно не просто логотип фабрики и остаток наклейки, как у той, моей, а изумительно повторенное днище. Там было все, как у настоящей машины — защита двигателя, выпирающий глушитель, тяги, лючки, а на лючках, что особенно умиляло, были видно, правда уже не настоящие, но тщательно отштампованные головки винтов.
Я принес ее сыну. Он оторвался от телевизора, взял ее в руки, пожужжал две секунды и опять уставился на экран. Там летали бешенные мультипликационные трансформеры, и я понял, что машинка так и осталась в детстве. А это, несмотря на фантастическую похожесть, всего лишь копия. Точная или почти точная, но копия.
Лежа на зеленом сукне старого бильярда, на невесть каком этаже, под косыми лучами заходящего солнца, в звенящей тишине, я взял сотовый и в который уж раз набрал номер сына.
Он подключился почти сразу, не прекращая клацать компьютерной клавиатурой, просто нажатия стали реже, потому что была занята одна рука, и закричал:
— Кто это… такой не определился? Белый, ты, что ли?
Судя по тону, у него сейчас было хорошее настроение. Видимо, его армия или за что он там воевал, побеждала.
— Это не Белый, — привычно ответил я, зная, что у него в ушах сейчас просто равномерный шум и ничего больше.
— А, простите, думал друг, — неожиданно вежливо сказал сын, и я мгновенно вспотел.
— Ты… — вскочил я с бильярдного стола, — ты меня слышишь?
— Слышу… Вы пропадаете…
Тут он был абсолютно прав. Я сейчас пропадал без всякого преувеличения.
— Сынок, это я!
— Папа? — неожиданно спросил сын и перестал клацать кнопками, — но ты ведь…
Когда стоишь на тысячном этаже в офисном здании на пожарной лестнице, тебе некого стесняться. Главное — не пугать того, кто говорит с тобой по телефону. Поэтому дурацкие, незапланированные слезы просто стекали вниз по моему небритому лицу, жгли кожу, а некоторые, особо крупные, уходили под рубашку и там остывали. Просто не надо менять голос, не надо орать и не надо всхлипывать. В конце концов, есть рукав. Я осторожно засмеялся. Мне очень хотелось это сделать, пусть даже и через боль.
— Ну да. Только это ж ничего не меняет. Я тебя всегда буду слышать. Вот будешь ли ты — неизвестно. Я звоню тебе уже несколько недель. Даже не знаю, сколько раз. Сто, двести… не считал.
— А я решил, что у меня сотовый барахлит. Беру трубку, а там шум. Ну, словно радио не настроенное. Попросил маму, чтобы она мне другой купила, а она говорит — денег нет. Я разозлился.
— На нее?
— Да нет. На тебя, наверное. Ты так ушел по-дурацки… не вовремя. Ты бы мне сразу купил.
Я улыбнулся. В общем, не горько. Хорошо улыбнулся, по-настоящему.
— Я тебе приносил из магазина сотни вещей. Нужных и ненужных. Думал, что так вот любят, понимаешь. Вернее… я знал, что так не любят, но очень хотел, чтобы внешне так казалось.
— Я помню! — ответил сын, — ты все время приносил ерунду. Почти всегда. Правда, компьютер ты очень хороший купил. А иногда я утром хотел видеть тебя, а видел очередную дрянь.
— Это просто потому, что я тоже хотел видеть тебя. Но у нас в восемь тридцать всегда планерка. То есть, я должен был выходить в семь сорок пять, а лучше — семь тридцать, тогда я точно не попадал в пробки. И так каждый день. Я заходил в твою комнату и оставлял на тумбочке очередную вещицу. Ты ведь спал. А будить я тебя не хотел. Жалко было.
— Игрушки не умеют говорить…
— И ничего не передают. Я теперь это понимаю. Просто теперь у меня появилась куча времени… да не то слово — куча. Бездна. Я не знаю, может быть — вечность…
— У тебя плита такая черная, полированная, на могиле. Розы искусственные, темные… настоящие тоже были, но эти, говорят, надолго. На плите фотографию сделали, но не в рамке, а прямо на камне. Красиво.
— Да ладно, неважно. Это ведь не мне.
— Почему не тебе? А кому?
— В том-то и парадокс, что вам. Живым. Ты туда не ходи, сынок, нет там меня, и не будет. Просто иногда звони.
— Я один раз попробовал. Сказали — номер не существует.
— Ну да, он корпоративный. После смерти его ликвидировали. Не переоформлять же на живого. Кто будет с таким номером ходить? Но числа — они навсегда. Поэтому набирай меня иногда.
— Хорошо. А что мне делать?
Я засмеялся, глотая слезы.
— Я бы тебе миллион советов дал, да ты все по-своему сделаешь. У всех так, без исключения. Просто живи, просто думай, маму не забывай… Глупо, да? Какие тут советы. Когда у тебя самого будет сын, ты все это заново пройдешь. Обиду, непонимание, отторжение. Но все это не мы придумали, так что придется терпеть.
