Отбросы - Хатсон Шон (мир книг .TXT) 📗
Гарольд вошел в туалет и направился к облюбованному им когда-то умывальнику, наполнил раковину водой и плеснул ею в лицо, одновременно нащупывая полотенце. Медленно распрямившись, он поглядел на свое отражение в зеркале и прерывисто втянул в себя воздух.
Даже по прошествии стольких лет вид собственного обезображенного жуткими шрамами лица вызывал в нем отвращение. Оно напоминало ярко-красное лоскутное одеяло, сплошь покрытое рубцами и отметинами от ожогов. Бровь над левым глазом отсутствовала, как и сам глаз. На его месте тускло поблескивало искусственное глазное яблоко. Левое ухо было изуродовано и, если не считать мочки, не намного превосходило размером ушное отверстие. Один угол рта приподнялся таким образом, что губа изогнулась в какой-то непристойной ухмылке. Темный нарост, бывший когда-то большой родинкой, красовался на левой скуле и выступал наподобие шишковатого обрубка обуглившейся ветки. Левая ноздря непомерно расширилась. Немногие оставшиеся волосы на левой стороне головы были тонкими, бесцветными и резко контрастировали с густыми черными прядями, покрывавшими остальную часть черепа.
В сущности, правая сторона лица оставалась неповрежденной, если не считать небольшого шрама на лбу. В основном пострадала левая половина.
Гарольд вынул электробритву и быстро прошелся ею по правой щеке и подбородку. Слева щетина не росла.
Он обернулся, чтобы посмотреть на двух интернов, извлекавших пациента из кресла-каталки и препровождавших его в туалет. Старик был полностью парализован. Одному из интернов предстояла малоприятная работенка — подтереть несчастного, когда он справится с нуждой. Старику перевалило за восемьдесят, и он страдал еще старческим слабоумием — наиболее распространенным недугом обитателей заведения.
Пациент лет тридцати, которого Гарольд знал под именем Джон, с энтузиазмом мыл тряпкой пол в туалете, расплескивая повсюду воду.
— Аккуратнее, Джон, — сказал Фил Кут, пытаясь умерить его пыл. — Ты нас всех утопишь.
Джон разразился гортанным смехом и снова со всего размаха погрузил тряпку в ведро, исторгнув оттуда целый фонтан грязной воды. Кут, старший медбрат палаты, с улыбкой покачал головой, наблюдая за тем, как его пациент весело шлепает по залитому водой плиточному полу.
— Как вы себя чувствуете сегодня утром, Гарольд? — спросил Кут, подходя ближе.
— Отлично, мистер Кут, спасибо.
Медбрат помедлил.
— Вас что-то беспокоило ночью?
Гарольд выглядел озадаченным.
— Ваш сон... — напомнил Кут.
— Ax да, это... — Гарольд слегка улыбнулся и поднял руку, чтобы привычно прикрыть изуродованную часть лица, но Кут перехватил ее и мягко отвел в сторону.
— Все тот же кошмар?
Гарольд кивнул.
— Вам ведь уже не дают лекарства? — спросил медбрат.
— Нет, мистер Кут.
— И вам уже давно не снился этот сон, правда?
— Да. И я не знаю, почему он приснился снова. Извините.
Кут улыбнулся:
— Не надо извиняться, Гарольд. Возможно, причина отчасти в одной лишь мысли о том, что вас выписывают после столь долгого пребывания здесь. — Он похлопал Гарольда по плечу. — Как только выйдете отсюда, все будет хорошо. Вы устроитесь на работу и совсем забудете наше местечко. — Он широким жестом обвел интерьер и задумчиво продолжал: — Сказать по правде, я не огорчусь, когда мы все уберемся отсюда. Дом рушится прямо на глазах — слишком уж стал старый.
— И куда же вы отправитесь? — поинтересовался Гарольд.
— Через пару недель персонал и пациенты переедут в новую больницу в другой части Игзэма.
Гарольд с отсутствующим видом кивнул и опустил глаза. Он почувствовал, как Кут еще раз дотронулся до его плеча и пошел дальше.
Напоследок еще раз посмотревшись в зеркало, он вынул пробку из раковины и стал наблюдать, как вода, закрутившись воронкой, исчезает в стоке. Его всегда почему-то зачаровывал этот процесс.
Возвратившись к своей койке, Гарольд спрятал бритву и ладонями разгладил складки на брюках. Посмотрев в ближайшее окно, он принялся изучать окрестности. Ветер, дувший всю ночь, утих, и листья, сорванные им с деревьев, теперь недвижимо покоились на газонах. Несколько пациентов уже трудились, сгребая их большими граблями. Рядом наблюдали два интерна и курили.
К одному врачу подошли три сестры и стали что-то оживленно обсуждать. Гарольд видел, как они расхохотались, а потом врач поцеловал одну из них в щеку. Тут они опять засмеялись. В последние дни Гарольд редко слышал смех. Почти с завистью он наблюдал за этой небольшой компанией, потом отвернулся от окна и принялся заправлять постель.
Наконец, убедившись, что все в порядке, он побрел к лестнице, которая вела вниз, в отделение трудовой терапии.
Двое пациентов уже сидели там за работой, когда Гарольд вошел в просторную комнату, втянул носом воздух, наслаждаясь запахом масляной краски. Его собственный мольберт стоял у одного из затянутых сеткой окон, и, пересекая комнату, он пошел прямо к нему, на ходу изучая холст, который с таким упоением расписывал последние три недели. Картина представляла собой серию ярких цветных мазков, преимущественно красных и желтых. Что это означало, никто не знал, даже сам художник. Из деревянного шкафчика рядом с мольбертом он быстро достал кисть, краски и принялся за работу.
Перед тем как нанести на холст первый яркий мазок, Гарольд внимательно поглядел на свое творение. И словно что-то увидел за этими вспышками красного и желтого цветов, что-то, пробудившее в нем воспоминания. Его кисть немного помедлила над палитрой, на которую он выдавил оранжевую краску.
Пламя...
Он судорожно сглотнул. Да, это похоже на языки пламени. Воспоминания о давнем кошмаре вновь нахлынули на него, и Гарольд отступил от холста, будто обнаружил на нем что-то отвратительное и непристойное. Возможно, подсознательно он изображал красками ту кошмарную ночь, которая постоянно являлась ему во сне все эти долгие годы. Было ли это наказанием? Навечно запечатлеть на холсте собственное преступление?.. Он наклонил голову и свободной рукой коснулся изуродованной стороны лица. Одинокая слеза блеснула в уголке глаза и стекла по уцелевшей щеке. Гарольд сердито смахнул ее, поднял глаза и снова стал внимательно изучать холст. Яркие цвета и в самом деле напоминали пламя.
Он слегка коснулся кистью оранжевой краски и сделал несколько пробных мазков. Рука почему-то дрожала, но он переборол себя, размышляя над тем, что за последние недели ему ни разу не пришло в голову отождествить свою картину с танцем огня. Пережитый ли ночной кошмар подсказал ему это? Ожившие ли воспоминания, которые, как ему казалось, удалось навсегда упрятать в потаенных уголках измученного сознания? Как ни пытался Гарольд, но у него не было сил забыть ту ужасную ночь сорок шестого года. И если бы только шрамы напоминали о ней!..
От запястья до локтя тянулись длинные отметины — следы фатальной попытки покончить жизнь самоубийством. Теперь рубцы почти исчезли, но, бывало, иной раз он садился и смотрел на них, вспоминая тот день, когда нанес себе порезы, надеясь хотя бы в смерти обрести желанное забвение — абсолютную темноту, которая избавила бы его от чувства вины, пожиравшего его душу, как голодная крыса. Тогда он заперся в туалете и осколком стекла исполосовал себе руки: сильным ударом разбил окно туалета и начал водить предплечьями по обломкам стекла, торчащим из рамы, до тех пор, пока его худые руки не превратились в кровавое месиво. Кровь лилась на ноги, и Гарольд помнил странное чувство безмятежности, охватившее его при виде ран, из которых не прекращался яркий красный поток. Боль была мучительной, но не такой страшной, как огонь. Огонь... Только о нем он и думал, стоя там и разрезая острым стеклом превратившиеся в кровоточащие лохмотья руки.
Два интерна выбили тогда дверь и добрались до Пирса. Они вытащили его, и, пока один из них накладывал на руки жгуты, Гарольд бормотал:
— Простите, простите...
Они пытались успокоить его, но он уже проваливался в беспамятство. Им было невдомек, что слова, произносимые им, предназначались не для живых, а для мертвых — брата и матери.
