Девять (СИ) - Сенников Андрей (первая книга .txt) 📗
Горячий, соленый поток уносится прочь в бурлящие чернотой воронки, усмиряя их бешеное вращение, постепенно истончаясь в алые переплетающиеся нити моего нового, сыто засыпающего сознания, предтечу следующего сна крови, креста и осины, в котором я вновь ищу свою единственную боль и проклятие, чтобы убить.
Убить голод.
Девять
«Мой милый, милый»…
Она повесилась голой. В одном чулке с подвязкой, что только усиливало впечатление полной обнаженности мертвого тела. Бледная, как брюхо дохлой рыбы, кожа. Дорожка на подбритом лобке, казалась черной.
«…Ты даже не представляешь, как это хорошо — определенность. Полное понимание того, чего ты хочешь на самом деле. Я поняла это, наконец»…
Плечи опустились, руки висели вдоль тела, скрюченные пальцы касались бедер. Ноги немного раздвинуты, голени и стена за ними испачканы темными потеками.
«…И все мои метания, которыми я причиняла тебе боль, были на самом деле лишь извилистой дорожкой к тебе и к этому кристально чистому пониманию — чувству, от которого слезы наворачиваются на глаза»…
Она немного отяжелела в бедрах. Тени внизу живота лежали иначе, чем он помнил, и сам живот с оплывшим черным глазом пупка выглядел дряблым. Грудь обвисла двумя печальными восковыми мешочками с темными донцами сосков. Только веселый дельфинчик, сине-розовый, вытатуированный на животе, внизу, справа, остался таким же игривым.
«…Я хочу быть с тобой. Я не смогла тебя убедить в этом, да и нельзя никого убедить. Можно только почувствовать… понять как-то и простить. Есть какая-то прелесть в том, что нельзя никого заставить, принудить сделать это. Подтолкнуть к пониманию… Люди такие странные»…
Лица почти не видно. Спутанные волосы свисали на глаза, прикрывая одутловатое, сине-багровое… Язык, невероятно длинный, фиолетовый вывалился из перекошенного рта. Исцарапанная шея вытянулась, складки кожи собрались под челюстями.
«…Не важно. Ты останешься со мной навсегда… теперь…
Так хорошо…»
Лерка повесилась на фоне темного пятна, оставшегося от картины на обоях в легкомысленный, бирюзовый цветочек. Мозг пульсировал, вбирая детали, словно ему становилось тесно в черепе, глаза ломило. Письмо, обжигавшее пальцы, выпало из руки на пол…
Она всегда была кошкой, той самой, которая сама по себе. И всегда жила так, словно все девять жизней были в ее полном распоряжении, снедаемая болезненной тягой к саморазрушению.
Он любил? Да, черт возьми! Но часть его с куда большим восторгом отзывалась на Леркин зов самоуничтожения, подобно моряку, очарованному пением сирен.
Он хотел уйти за ней в никуда!.. Но не мог…
Он только потакал ей…
Она шла к нему: распухшая, синяя, в гротескном теперь чулке с розовой подвязкой. Обрывок шнура болтался в потемневшей ложбинке на груди, к которой он так часто склонялся для поцелуя. Волосы все так же спадали ей на лицо, превратившееся в черную маску, на которой сверкал налитый кровью глаз. Лерка улыбалась напомаженными губами и, кажется, пыталась что-то сказать, но едва зубы ее разжимались, как распухший язык вываливался на подбородок. Она принималась заталкивать его обратно суетливыми движениями пальцев с обломанными ногтями, и не сходящая с лица улыбка делалась виноватой. И все же он услышал это…
«Ты останешься со мной навсегда… теперь…
Так хорошо»…
Сложная подвеска, прикрытая ниспадающими прядями волос, остро резала подмышками. Лерка не открывала глаз, пока не услышала далеко внизу густой влажный шлепок. Она вздрогнула и с отвращением выплюнула бутафорский язык, ныли челюстные мышцы.
Пять минут, пять таких долгих минут…
В коротком коридоре показалась черноволосая женщина в брючном костюме. Глаза влажно мерцали в полумраке.
«Умная змеюка», — с завистью подумала Лерка, но вслух сказала:
— Он мог бы не прыгнуть!
— Нет. Не мог, — ответила женщина, входя в комнату. Широкие бедра качнулись, прошелестели полы жакета, — У него было слишком обостренное чувство вины. Жить с ним стало невыносимо: все равно, что держать в доме собаку, у которой каждый день за плохую службу отрезаешь по сантиметру хвост…
Лерка вспомнила с каким видом шесть лет назад он говорил, что не может с ней больше встречаться, а потом звонил и молчал, тяжело дыша в трубку. Шесть лет она чувствовала на себе его тоскливый взгляд. Слюнтяй!
— Мне он тоже надоел, — сказала она.
— Да… — откликнулась эхом женщина, приближаясь, — Мне пора. Скоро сюда придут…
— Деньги не забудь, впопыхах…
— Конечно…
Женщина просунула руку между стеной и обнаженным телом, потянувшись туда, где узел подвески больно давил Лерке на позвоночник. Леркины зрачки вдруг расширились, руки стремительно посунулись схватить черноволосую за плечи, но судорожно взметнулись вверх, встреч оседающему телу.
Пятки выбили глухую дробь по стене.
Яма
Древесный лист — пожелтелый, в венозных прожилках — балансировал под легким утренним ветерком на краю трамвайного рельса, словно бабочка, готовая упорхнуть. Бука умчался вниз по тропинке, изредка огрызаясь на истошное воронье карканье, а Горохов ещё стоял на остановке, заворожённый танцем опавшего листа, зрелищем раннего увядания и преждевременной смерти. Жизнь в листочке ещё была, теплилась истончающейся до прозрачности зеленью, но он уже был мёртв. И знал об этом. Оттого так красив был его танец; так удивителен и созвучен его сиюминутному ощущению себя в мире, что Горохов долго стоял неподвижно. Наконец, порыв ветра подхватил лист, подбросил в упругих прохладных руках, закружил, унося вверх и дальше, растворяя маленькую желтую точку в курчавой шапке зеленой пены, выпирающей из Ямы, как тесто из кастрюли, словно это не деревья вытягивали к солнцу ветви, а боль, страх и ненависть, забродившие там, уже не помещались внутри и стремились выбраться наружу.
Бука удивлённо позвал снизу, и Горохов стал спускаться, помахивая поводком и стряхивая нежданное оцепенение. Рельсы за спиной тонко загудели, старенький дребезжащий трамвайчик показался на другом берегу Ломжинки, перед мостом, волоча своё натруженное тело по стальным нитям, словно гусеница. Вверх по тропинке, обгоняя спешащих на остановку людей, бежал навстречу Бука. Горохов улыбнулся.
Бука — философ…
Говорят, со временем, собаки становятся похожими на своих хозяев, хотя Горохов никогда не обладал и десятой долей той энергии, которую Бука щедро расплёскивал вокруг себя. Теперь они в одной поре, пожалуй. Буке — тринадцать. Давно позади щенячьи восторги, безудержный бег, ликующие взмахи длинных ушей. Остались живость характера и порывистость в движениях, но всё чаще Бука обходил территорию неспешно, «читая» запахи, как Горохов свои книги, подолгу задерживаясь на одном месте, словно в раздумьях: лобастая голова склоняется на сторону, а взгляд блестящих карих глаз подёргивается дымкой. О чём он думает? Какие картинки складываются в его голове?
Самую непритязательную еду он поглощал, как эпикуреец со стажем, наслаждаясь всем телом, от кончика черного влажного носа до самых последних прядей мохнатого шоколадного хвоста. Горохов с удовольствием баловал пса «вкусняшками», но с зарплатой преподавателя, пусть и с добавками за степень, это случалось реже, чем хотелось бы. Пёс был послушен, незлобив и чистоплотен. Даже свои «дела» Бука делал стоически, но, кажется, уважал тех людей, что тактично отворачивались.
Бука — ирландский сеттер. Он появился у Горохова — лопоухий щенок, без родословной, — когда умерла жена. А теперь они оба старики. Хотя Бука мудрее. Во всяком случае, в людях он разбирается лучше.
