Часовщик - Кортес Родриго (первая книга .txt) 📗
Да, качество сделанных таким образом курантов и башмаков, тканей и одежды было из рук вон плохим. Но война в далекой Италии все шла и шла, народ все беднел и беднел, и наступил миг, когда лишь монахи могли предложить посильную цену — пусть и за никуда не годный товар. Прямо на глазах у Бруно выстраивался новый, объединивший всю страну механизм.
Теперь он понимал, зачем Инквизиция уничтожает элиту. Невидимый Мастер, видимо отличный часовщик, знал, что в такой огромной конструкции промежуточные регуляторы хода будут лишь тормозить общее движение. А потому беспощадно устранял все лишнее и соединял шестерни напрямую — зубец к зубцу.
И лишь одного Бруно пока постичь не мог: что показывает невидимая «стрелка» Ордена на его невидимом «циферблате». Каков конечный смысл стремительно нарождающегося титанического механизма…
Генерал обнял Томазо при всех.
— Спасибо, Томас, — прочувственно произнес он, — спасибо, мой мальчик.
Стоящие навытяжку братья замерли. Они знали, за что Хирону такая честь: конфискация ссудных лавок и обменных контор — практически всех в Арагоне — прошла как по нотам. И ни кортес, ни магистраты впервые не могли возразить ничего — Инквизиция имела право судить крещеных, пусть и евреев.
Понятно, что помнящие иные времена отцы арестантов кинулись в Рим — жаловаться Папе, и понятно, что курия, предварительно собрав с этих старых дураков солидную мзду, дала их крещеным детям церковное отпущение — в личной часовне Папы — тихо, без позора и конфискаций. И понятно, что, когда воодушевленные евреи вернулись, никто их крещеных детей из камер не выпустил. Томазо позаботился, чтобы, пока они ездили в Рим, в Трибунал поступили свежие доносы.
— Ну, как там по твоему плану? Теперь финальная фаза? — отодвинувшись, улыбнулся Генерал. — Я могу говорить с Изабеллой и всеми остальными монархами?
Томазо счастливо кивнул. Теперь, когда все конторы — не только в Арагоне, но и в Кастилии, во Франции и в Неаполе — были в руках Ордена, предстояло проделать то, ради чего все и начиналось.
Городского судью все больше и больше оттирали от власти, и наступил миг, когда по самому простому делу горожане обращались к святым отцам. И если дело решалось полюбовно, им занимался падре Ансельмо, а когда конфликт был неразрешим, ремесленники строчили донос на противника и включался механизм Трибунала.
— У вас же есть конституции фуэрос, — долго уговаривал судья не применять столь жестоких и часто неоправданных мер, как донос в Инквизицию.
— О чем вы говорите, Мади? — отмахивались мастера. — Ну, обращусь я к вам, а он — к брату Агостино. И кто из нас двоих проиграет?
И старому судье впервые за много лет нечем было крыть. Комиссар Трибунала проявил себя настолько жестким и непреклонным, что залог выживания был один: донести на соседа прежде, чем сосед донесет на тебя.
Доносы стали тем более важны, что ввиду военного времени заказов на куранты становилось все меньше и меньше; мастера за них буквально дрались. А потом город как остановился.
Сначала Мади не понял, что происходит. Каждый день он просто приходил в суд, садился за служебный стол, сидел так до обеда, шел домой, кушал то, что приготовила жена, возвращался в суд, сидел до вечера, снова шел домой… и все. Он и не знал никакой другой жизни. Но однажды он прогулялся по городу — просто так — и увидел, что рынок пуст, а привычного дыма над мастерскими нет. Вообще нет!
И только тогда он с какой-то тревогой подумал, что задержка жалованья в магистрате не к добру.
— Что там с нашим жалованьем? — немедленно зашел он в магистрат.
— Вот, только что поступило, — поднял на него какие-то блеклые мертвые глаза кассир.
— И я могу его получить? — насторожился Мали.
— Можете, — как-то криво улыбнулся кассир и медленно, как во сне, снял с полки шкатулку для жалованья судейских чиновников. Открыл и пододвинул председателю суда.
Мади осторожно заглянул, но ничего не понял.
— Что это?
— Ваше жалованье.
Мади поднял брови, осторожно достал один кругляш и, не веря своим глазам, проморгался.
— Потрогайте их, не бойтесь, — все с тем же искаженным кривой усмешкой лицом предложил кассир магистрата. — Я такими же получил.
На монете — привычной формы и размера — значилось «1 мараведи», но она была отлита из самой обычной меди.
Исаак узнал о введении медной монеты в тюрьме Трибунала.
— Падуанец, — вертел он в руках новенькую медную монету превосходной чеканки. — Не хуже, чем у Кавино и Камелио — чистый падуанец…
— Это мараведи, — мрачно поправил старика охранник и протянул руку. — Насмотрелся, и хватит.
Исаак вернул монету и тихо рассмеялся.
— Я вижу; что это мараведи…
То, что начиналось с подделки древнегреческих монет из дешевого сплава и штамповки бронзовых, якобы древнеримских падуанцев, наконец-то проросло и дало плоды. А все, к чему так долго вели Европу несколько поколений Пап, наконец-то состоялось. И это означало, что прямо сейчас вовсю заработают все 34 монетных двора Ватикана, а равновесие драгоценных металлов рухнет. И несколько крупнейших папских семей станут еще богаче, а Европа — еще бедней.
Амир прибыл с табунщиками в Сарагосу в самый разгар «медного мятежа». На деревьях болтались под ветром повешенные королевские чиновники, кое-где били монахов, а в центре города и возле рынка полыхали два-три десятка домов. Однако явных лидеров, способных объяснить, что происходит, и дать четкие указания, что делать арагонцам дальше, не было. Но, что хуже всего, у людей не было настоящей монеты. Золото словно кануло в никуда. И даже на рынке никто ничего не продавал — вообще ничего!
— Кажется, я вас подвел… — прошептал Амир старейшине.
По его спине уже вовсю гулял холод самых страшных предчувствий.
— Не бойся, Амир, — смущенно улыбнулся ему старейшина, — не все потеряно. Может быть, что-нибудь продадим…
«Самосуд… — понял Амир. — Табунщики точно устроят мне самосуд. Именно поэтому и старейшина смутился. Чует, что меня ждет…»
— Эй, уважаемый! — подозвал старейшина одного из беспорядочно снующих по опустевшему рынку горожан. — Где лучше остановиться, чтобы Библиями торговать?
— Покажи, — протянул руку тот.
Старейшина вытащил из сумки тяжеленную книгу и подал ее горожанину. Тот раскрыл и ахнул.
— На арагонском?!! Сколько хочешь?
— Два луидора, — нагло завысил цену вдвое старейшина. — Только учти, медью мы не берем.
— Я понимаю, — решительно кивнул горожанин и полез в кошель.
Амир не верил своим глазам. В считанные минуты возле них выстроилась огромная толпа только что кричавших, что им не на что жить, горожан, и не торговался никто.
Томазо работал почти круглые сутки и был счастлив, как никогда. Изъятие золота из оборота, которому отчаянно мешали евреи, теперь, когда почти все ссудные лавки и обменные конторы католической Европы принадлежали Ордену, прошло идеально. Понятно, что Папе пришлось немедленно созывать Собор, и святые отцы, чуть смущаясь, подтвердили, что давать деньги под проценты — дело вполне богоугодное. Особенно если этим занимается Церковь.
— А что во Франции? — спросил он Генерала при первой же встрече.
— То же самое, — кивнул тот. — Наши ссудные лавки работают, но в обороте только медь.
Орден отработал настолько красиво, что никто даже не понял, что происходит, до тех пор, пока это не случилось. Теперь король Арагона, а если точнее, то его супруга Изабелла, а если еще точнее, то ее фаворит — однокашник Томазо по школе Ордена, держал в своих руках три четверти золотого запаса Арагона. И этого хватало на все: и на океанский флот, и на войну, и на преобразование страны по давно уже намеченному плану.
Разумеется, проблемы были. Так, чтобы выглядеть пристойно, королевской чете пришлось запретить чеканить монету монастырям. Ясно, что настоятели взвыли, и только Орден был к этому готов: запасов конфискованной у евреев иностранной валюты, чтобы пережить трудное время, хватало. А вот для армии Короны наступили по-настоящему тяжелые дни. Практически все арагонские крестьяне отказывались продавать армейским интендантам зерно и скот за медную монету — разве что по весу, как лом.
