Тьма (сборник) - Датлоу Эллен (читать книги бесплатно полные версии txt) 📗
Как мне хотелось, чтобы сейчас в комнату вошел Алан Лэдд, «Эд Адамс», держа наготове своей репортерский блокнот и карандаш. Я знал: мне нужно что-то вспомнить, но не знал, что именно.
Через несколько часов дверь открылась, и в комнату вбежали двойняшки, которых мать уже успела переодеть в пижамы и заставить вычистить зубы. Хлопнула входная дверь – это отец отправился в турне по барам. В кухне мать гладила рубашки и говорила сама с собой знакомым недовольным голосом. Двойняшки угомонились и заснули. Я слышал, как мать убрала гладильную доску и прошла по коридору в гостиную.
Я увидел «Эда Адамса», спокойно прохаживающимся по тротуару возле нашего дома Божественно элегантного, в своем безупречном сером костюме. «Эд» дошел до конца квартала, достал сигарету, наклонился, озаренный сияющим крутом от пламени зажигалки, затем выпустил дым и ушел. Я понял, что спал, лишь когда входная дверь хлопнула вторично и разбудила меня.
Утром отец, как всегда, забарабанил кулаком в дверь нашей комнаты. Двойняшки вскочили с кровати и радостно завопили, мгновенно наполнившись энергией. Как в мультфильме, в комнату вползали видимые полоски запаха жарящегося бекона. Братья помчались в ванную, откуда вскоре донесся шум воды в умывальнике и смывном бачке. Мать, как всегда, торопилась, одевая двойняшек, успевая курить сигарету. Мне она сказала:
– Раз ты сам решил идти на площадку, иди. Только не опоздай.
В доме открывались и шумно закрывались двери. Отец кричал из кухни, чтобы я не залеживался. Я кое-как выбрался из кровати, умылся и сел за стол, где меня уже ждала миска овсянки. Отец курил и не смотрел на меня. Овсянка отдавала прелыми листьями.
– Ты только послушай, как этот кретин издевается над пианино, – сказал отец.
Потом он выложил на стол пару двадцатипятицентовиков и напомнил, чтобы я не потерял по дороге деньги.
Когда он ушел, я заперся в нашей комнате. Наверху нудно тренькало пианино, и его звук был похож на звуковую дорожку фильма. В кухонной раковине гремели чашки и тарелки, мебель двигалась сама собой, высматривая, кого бы догнать и убить. «Люби меня, люби меня», – взывал приемник, стоящий в окружении целого семейства коричнево-белых фарфоровых спаниелей. Я услышал еще один звук – легкий, шуршащий, похожий на шепот. По гостиной двигалась лампа, а может, летал какой-то журнал.
– Я все это придумываю сам, – сказал я себе и постарался сосредоточиться на комиксе о Черном Ястребе.
Картинки на страницах комикса покачивались и таяли. «Люби меня!» – кричал из кабины своего истребителя Черный Ястреб и резко шел на снижение, чтобы уничтожить гнездо желтых узкоглазых злодеев. За окнами бушевал пожар, пытавшийся поглотить весь мир. Когда я бросил комикс и закрыл глаза, все звуки прекратились, и я услышал парящую надо мной тишину, полную сосредоточенного внимания. Даже Черный Ястреб, перепоясанный ремнем, замер в кабине самолета, вслушиваясь в то, что я делаю.
Солнце уже жарило, но сквозь густую дымку. Я шел по бульвару Шермана к «Орфеум-Ориентал». Мир вокруг застыл, словно картинка комикса. Потом я заметил, что машины на проезжей части и редкие прохожие на бульваре вовсе не замерли, а движутся, но очень-очень медленно. Мужчины приподнимали ногу вместе с брючиной, сгибали ее в колене затем неспешно опускали. Отвороты брючин медленно поднимались над ботинками, а ботинки плыли в воздухе, похожие на лапу кота Тома, когда он тянулся к мышонку Джерри. Теплая, пятнистая шкура бульвара Шермана… Я подумал, что вот так и буду без конца идти по этому бульвару, двигаясь мимо едва ползущих машин, идущих людей, мимо кинотеатра и винного магазина, через ворота парка, мимо лягушатника и качелей, слонов и голодных львов, тайной лужайки, где я доводил отца до белого каления своей бейсбольной тупостью, вязов – к другим воротам в дальнем конце парка; мимо стоявших там больших домов, витрин, лужаек с пластмассовыми бассейнами и датскими велосипедами, мимо идущих под откос поездов и баскетбольных щитов, вылезающих из машин людей, черных, залитых асфальтом игровых площадок с бегающими детьми. Дальше будут поля и оживленные рынки, желтые тракторы с громадными колесами, втулки которых, как клочья шерсти, покрывают комья застывшей глины, говорящие кошки и пугливые львы на телегах, груженных высокими стогами сена, густые леса, где заблудившиеся дети по рассыпанным крошкам находят путь к пряничной двери, другие города, где никто меня не увидит, поскольку никто не знает моего имени. Я пройду мимо всего и всех.
Возле кинотеатра я остановился как вкопанный. Во рту пересохло, глаза смотрели в разные стороны. Мир, такой тихий всего мгновение назад, мгновенно ожил. Громко сигналя, по проезжей части понеслись автомобили. В их гаме я различил ухающий стук других мятник и треск подземных пожаров, распространявшихся под улицами. Я глотал воздух, и огонь с дымом проникали мне в желудок. Пламя обожгло горло и приварило язык к нёбу. Мысленно я видел, как достаю из кармана первую монету, покупаю билет, вхожу в фойе и оказываюсь в знакомой прохладе. Я подавал билет контролерше, получал назад корешок и шел по бесконечному коричневому ковру в зал. На последнем ряду, в сумрачном, но не до конца темном зале ко мне протягивал руки бесформенный монстр, чей черный влажный рот повторял: «Люби меня, люби меня». От страха мои ботинки приклеились к тротуару. Затем страх больно долбанул меня в затылок, и тогда я бросился бежать. Кричать я не мог; если бы удалось разлепить губы, изо рта повалил бы дым и вырвалось пламя.
Остаток того дня я помню смутно – бродил по улицам, но не так, как до этого представлял, а наугад, почти вслепую. Я помню привкус огня во рту и громкие удары сердца. Через какое-то время оказался в зоопарке перед клеткой со слоном. Я увидел репортера в безупречном сером костюме и пошел за ним. Я знал, что у него в кармане лежит блокнот, что его избили гангстеры и что он сможет найти говорящую тайну, разбросанную по разным уголкам мира. Он сумеет заманить в ловушку этого гнусного «Солли Вэлмена», Берри Крёгера, у которого настороженные, совсем не мужские глаза. И когда «Солли Вэлмен», предвкушая победу, придет в пустой гараж и окажется в круге света, репортер выхватит револьвер и застрелит его насмерть.
Насмерть.
Из верхнего окна мне улыбалась Донна Рид. Разве у кого-нибудь еще могла быть такая улыбка? Никогда! Я был в Чикаго, где за закрытой дверью, лежа на коричневом ковре, истекал кровью «Блэкки Франчот». «Солли Вэлмен», или нечто, казавшееся мне «Солли Вэлменом», звал и звал меня из богато украшенной могилы, где он лежал, как тайна. Человек в сером костюме наконец пронес блокнот и револьвер через входную дверь, и я увидел, что нахожусь всего в нескольких кварталах от своего дома.
Пол стоял, прислонившись к проволочному забору, окружавшему игровую площадку. Он был насторожен и постоянно оборачивался назад. Алан Лэдд спровадил «Леону», поскольку она рассказывала ему разную чушь. Весь ее мир состоял из работы, удовольствий, сигарет и коктейль-баров. Под ним скрывался другой, но его «Леона» упрямо и слепо отрицала.
Мать дотронулась рукой до моего лба и объявила, что у меня температура, с которой я скорее всего хожу уже несколько дней. Завтра я ни на какую площадку не пойду. Она отведет меня к миссис Кэнди. Когда мама сняла трубку и хотела позвонить одной из девчонок-старшеклассниц, я стал говорить, что другие ребята тоже пропускают по нескольку дней, и ничего. Она пожала плечами и положила трубку.
Я лежал на кушетке и смотрел в потолок гостиной миссис Кэнди. В комнате был полумрак. На улице шумно ссорились двойняшки. Туповатая, но заботливая миссис Кэнди принесла мне апельсиновый сок. Двойняшки, помирившись, побежали играть в песочницу, а миссис Кэнди, охая, плюхнулась на колченогий стул. Под стулом валялась сложенная утренняя газета. Пока мать перебрасывалась с ней обычными фразами, я успел глянуть в газету и узнал, что с этого дня в «Орфеум-Ориентал» пойдут новые фильмы: «Хитчхайкер» и «Двойной крест». «Чикаго: последний срок» отработал свое и теперь попадет в какое-нибудь захолустье. Это короткое сообщение разломило мир пополам и замуровало монстра глубоко внутри. Об этом знал только я и больше никто. По всему кварталу на лужайках крутились разбрызгиватели, орошая сухую траву. По улицам медленно ехали машины, их водители сидели, выставив локти в окно. Я не испытывал сожалений. Я вообще не испытывал никаких чувств; было только понимание, что отныне я принадлежу самому себе. «Стэн», «Джимми», или как его звали на самом деле, больше никогда не придет в кинотеатр. Он боялся, что я расскажу о нем родителям и полиции. Я знал, что своим забвением уже убил его, и тогда я забыл его снова.
