За стенами собачьего музея - Кэрролл Джонатан (список книг .TXT) 📗
Даже открывание ворот оказалось самой настоящей церемонией. После продолжительных приветствий старик вытащил откуда-то из недр своего одеяния ключ и через окно машины показал Хассану. Принц одобрительно кивнул. Сторож прижал ключ ко лбу в знак, как я предположил, преданности. Отперев наконец замок, он медленно развел створки в стороны и жестом пригласил нас въезжать. Когда он оказался напротив моего окна, я обратил внимание на выражение его лица — полное блаженство. Он помахал мне рукой. Я помахал в ответ.
— Его зовут Махди. Трое его сыновей погибли, сражаясь вместе с отцом против Ктулу.
— А дочери у него есть?
— Нет, все его дети умерли. И жена тоже.
Мы остановились футах в пятидесяти от развалин. Хотя, интересно, можно ли кучу камней назвать развалинами?
— Когда-то здесь была крепость. Одна из пустынных крепостей моих предков. Они приезжали сюда поохотиться.
— Когда это было? Как давно?
— Этого, Радклифф, я вам сказать не могу. Отец запретил.
Воздух вокруг нас был наполнен стрекотанием каких-то насекомых, возможно цикад. Других звуков не было. Где-то далеко, очень далеко, виднелись черные шатры и пасущиеся животные бедуинов. Мне казалось, что я даже могу различить фигуры двух пастухов, но уверен я в этом не был, поскольку они были очень далеко.
— Интересно, почему? Это что — секрет?
Хассан нагнулся, взял пригоршню земли и просеял ее через пальцы.
— Когда отец еще был жив и задумал выстроить здесь музей, он запретил мне рассказывать вам о нашей стране, о ее истории. Все это, по его мнению, вы должны были узнать сами. Он говорил, что, если вы действительно хороший и вдумчивый архитектор, вы сами выясните о Сару все необходимое. Будете читать книги, ездить, расспрашивать местных жителей… Он считал, что только так вы сможете выстроить наш музей, как надо.
— Послушайте, принц, вы начинаете действовать мне на нервы. Если я и возьмусь строить этот музей, а ведь я еще не сказал, что возьмусь, то буду делать это по-своему.
При всем уважении к вашему отцу, должен заметить: то, что он от меня хотел, является примерно лишь третьим пунктом из доброй сотни вещей. Из всего того, что я обычно делаю до того, как по-настоящему приступить к работе. Я всегда читаю книги, разговариваю с людьми и стараюсь понять страну. Но это еще просто детский сад. Знаете, что я должен выяснить помимо этого? Например, откуда здесь чаще всего дует ветер? Какого цвета становится земля в сумерках? Каков будет средний возраст приходящих сюда людей? Предвидите ли вы, когда будут застроены окружающие земли, и если да, то каким образом? Будут здесь промышленные предприятия или жилые кварталы? Хотите ли вы, чтобы музей сразу бросался в глаза, или лучше пусть он естественно вписывается в окружающую местность…
— Ладно, Радклифф, я все понимаю. Я просто передал вам слова отца. Но теперь это не имеет значения, поскольку мы все равно не сможем строить музей здесь, в Налиме. Тут стало слишком опасно. Ктулу обязательно нападет, что бы мы ни начали строить в Сару. Любой объект будет для него символизировать моего отца.
— И где же вы тогда собираетесь строить музей?
— В Целль-ам-Зее. В Австрии.
— В Австрии? Собачий музей султана Сару в Австрии?
— Да, таково было желание отца. Для этого есть две причины. Во-первых, с музеем ничего не случится, если он будет построен за пределами Сару, пусть даже идея строительства и принадлежит отцу. Ктулу интересует только то, что происходит здесь. Насколько я его знаю, если мы построим музей где-то в другом месте, он, скорее всего, сочтет это своей победой. Но гораздо более важной причиной…
Не знаю, что я услышал раньше — рычание или грохот выстрела. Все это время Кумпол неподалеку от нас нюхал землю. Я не смотрел на него, но краем уха слышал знакомые посапывание и похрюкивание. Потом они неожиданно оборвались, и он зарычал так громко, что я мгновенно обернулся.
Стоящий у подножия холма привратник целился в нас из пистолета. Первая пуля ушла куда-то влево, зато следующая, не подпрыгни пес на месте, угодила бы прямо в меня. Не подпрыгни он прямо передо мной. Пуля разнесла ему голову. Большущую замечательную голову, которую я столько раз похлопывал и гладил. С глубоким «ух» Кумпол рухнул мне на ногу.
Хассан и его телохранитель стреляли в привратника так быстро и так долго, что возможность, вздрагивая, простоять на ногах еще несколько секунд дала ему не жизнь, а удары их пуль.
Я услышал свой собственный крик:
— Ты же верз, не умирай! Ты же верз, не умирай!
Но, оказывается, верзы тоже умирают. У них дергаются задние лапы, а то, что осталось от челюстей, клацает разбитыми зубами, и из их голов вытекает так много крови, что даже непонятно, откуда ее столько берется. А потом они оказываются мертвы, и вы кладете их голову себе на колени и, прижимаясь к ней лицом, умоляете: «Посмотри на меня! Посмотри! Ну посмотри же, черт тебя побери». Но один глаз выбит пулей, а второй уже никогда ни на что не посмотрит. Моя щека лежала на его мокрой морде и, крепко прижимая его к себе, я раскачивался вместе с ним из стороны в сторону.
Другие двое что-то говорили по-арабски, но я не обращал на них внимания. Поднял я голову, только когда услышал громкое глухое «вух». Телохранитель стоял возле мертвого старика с металлической канистрой из-под бензина. Труп полыхал, в небо рвался высоченный столб пламени резко отдающего бензином. И еще кое-чем. До тех пор мне еще ни разу не доводилось слышать запах горящей человеческой плоти, но сейчас я явственно чувствовал этот смрад, перебивающий химическую вонь. Я даже не представлял, что смогу узнать этот запах, но когда ощутил, то безошибочно определил его. Горящая плоть. Мертвый пес. Пустыня.
В Сару сожжение — величайший позор для человека. Согласно бытующему здесь поверью в огне сгорает не только тело, но и душа, не оставляя таким образом человеку никакой надежды на спасение.
В этот день перед тем, как покинуть развалины, мы втроем некоторое время стояли над обугленными дымящимися останками и плевали на них. Еще один сарийский обычай.
«Если тот, кто последним видел человека живым, плюнет на него, то покойный предстает перед Богом с оплеванным лицом. Это первое, что увидит Господь».
Я на руках донес Кумпола до машины. Мертвый, он показался мне гораздо тяжелее, чем живой. Я всю дорогу прижимал его к груди. Вся моя одежда была в его крови, но я об этом не думал. Я вспоминал, как он медленно хрумкал картофельными чипсами в патио в Санта-Барбаре; как он появился в отеле во время землетрясения. Венаск очень любил этого пса, и ему никогда не надоедало говорить о нем.
«Кумпол не то чтобы очень умен, просто иногда у него бывают просветления. В этом вы с ним очень похожи. По правде говоря, вы с ним вообще очень во многом похожи.
— Интересно, в чем же? — В другой ситуации я мог бы обидеться, что меня сравнивают с каким-то бультерьером, но пес шамана — совсем другое дело.
— Кумпол очень много знает, но не умеет говорить. Ты тоже много знаешь, но не пользуешься своими знаниями.
— Венаск, но ведь я — знаменитый архитектор. Считается даже, что я гений.
— Ты и есть гений, но только пока так и не построил ничего гениального. Ты и в этом точь-в-точь как Кумпол — вы оба способны на большее, но не стремитесь к этому, поскольку удовлетворены существующим положением вещей. Он — невозможностью говорить, ты — своей гениальностью.
— Я? Удовлетворен? Венаск, но ведь мы с вами и познакомились именно потому, что у меня был нервный срыв. По-моему, это уж никак не признак человека, удовлетворенного существующим положением вещей!
— Верно, но стоило тебе прийти в себя, как единственное, что продолжало тебя беспокоить, так это нежелание и дальше оставаться архитектором. Велика важность! Было бы гораздо важнее, если бы ты задумывался о том, хочешь ли ты оставаться личностью или нет.
