Воскресший, или Полтора года в аду - Петухов Юрий Дмитриевич (читать книги полностью TXT) 📗
Чудовищным ударом пробило мой хребет, повалило наземь. Забылся! Опять помянул имя того, о ком мне и помыслить не следовало бы!
— Прочь, суки!
Я орал на поганых шакалов, набросившихся на меня. Они всегда бросаются на упавшего. Гадины! Шакалы! Они драли меня на куски, давясь, захлебываясь кровавой слюной, сцепляясь в злобной драке за кусок добычи желтыми. обломанными зубищами… Но лица у них были человечьими — харями, мордами, рожами людскими — зверообразными и алчными. Это были люди-шакалы. Отбиваясь по мере сил, я бросал отчаянные взгляды на своего дьявола-хранителя. Но тот похотливо сучил волосатыми ногами и плотоядно облизывался своим бледно зеленым языком.
— Первый круг в круге первом! — шипел он змеей. — Первый, первый, первый… Ты все видишь, ублюдок? Все?! Смотри, смотри, гнида!
Они разорвали меня. Растерзали, изжевали, проглотили, переварили — и выблевали! и выгадили! И стал я шакалом. Алчным, трусливым, злобным, трясущимся, вонючим шакалом с человечьей гнусной рожей. Изъеденная проплешинами хилая рыжая шерстка на моем теле была усеяна вшами, клещами и прочей копошащейся мерзостью. Свербило, чесалось, зудело неимоверно. Но еще больший зуд стоял в нутре моем поганом — тухлятины! мертвечины!! падали!!!
Как и сотни моих собратьев я жадно глазел на распятых, ждал, ну когда же, ну! давайте! пора! догнивайте скорее! падайте! Это была сатанинская алчность. Но я понял свою ошибку.
Я лег прямо под столбом, на котором висел какой-то рахит, блеющий по-козлиному и дергающий левой ногой. Лег и закрыл глаза.
Это была пытка. Но я терпел.
Я терпел, когда рахит свалился вниз и вся стая набросилась на него, давясь и захлебываясь от нетерпения. Меня нещадно грызли тысячи паразитов, озверевших до предела. Меня выворачивало изнутри и прожигало в каждой клетке. Беги! Рви! Хватай! Терзай! Кровь! Тухлятина! Еда! Жри! Но я лежал, до судорог сжав челюсти, обезумев от напряжения. Адских усилий стоило мне сдерживаться. Но я терпел.
И я вытерпел.
Когда, казалось, голова должна была лопнуть от внутреннего дикого давления, вдруг брызнул свет — и я увидал себя стоящим на ногах, в полный рост рядом с дьяволом-хранителем моим.
— А ты хитрый, червь, — просипел он сквозь клыки. — Что же, пойдем дальше, ведь ты хотел видеть все?
— Да! — заорал я в остервенении.
— Но знай, ублюдок, что знание — это боль! видение — это муки! Блаженны незнающие и невидящие. Закрой глаза, червь, последний раз тебе говорю — во многой мудрости многая печали…
— Нет! — выдохнул я, глядя прямо в его пустые глазницы.
— Как знаешь.
Стало темно. И мы опять стояли на площадке, висели на кончике бесконечно длинной иглы — иглы, спрессованной из костей, сердец, мозгов, селезенок и мочевых пузырей. И снова гирлянды вились передо мною.
А сердце трепетало смертным трепетом — вот они, круги ада!
— Закрой глаза, подлый червь! — прошипел мне дьявол-хранитель прямо в ухо. — Усмири смятение в душе своей черной! Отдайся злу и трупным телом своим, и трупным духом! И обретешь муку лютую, но постоянную, привычную, к коей приспособишься и сживешься с нею! Иначе…
— Нет! — заорал я, срывая связки. — Не-е-ет!
— Тогда смотри!
О-о, это была дикая пытка — видеть на биллионы парсеков, видеть всю бесконечность Преисподней, которая вбирала в себя все вселенные Мироздания! Не дай Бог кому-нибудь из живущих на белом свете пережить подобную пытку! Нету ее страшнее и мучительнее, ибо прав окаянный бес: знание — это боль и мука, неведение — это блаженство и покой. Но знание, приближающееся к полному Знанию, — это вселенская, чудовищная боль, которая способна сгубить не то что человечишку, мерзкого и подлого, а весь мир людской. Гирлянды простирались в своем безумном многомерном хороводе на такие расстояния по всем миллиардам мыслимых и немыслимых измерений, что лучу света до их окраинных изгибов пришлось бы лететь вечно. Да, я видел безмерность и бесконечность! И от боли адской лопались мои глаза. Но видел я не глазами, нет! Они слишком слабы и для миллиардной доли такого видения. Видел я чем-то большим, чем-то неизмеримо более сложным и невероятным, будто мой слабый человеческий мозг, подключили вдруг к исполинскому, всевидящему Сверхмозгу — как подключают простой компьютер к сложнейшим компьютерным системам, обладающим фантастическим запасом информации и сверхвозможностями, и от этого простенький компьютеришка становится чуть ли не всемогущим… Так случилось и со мною! Я влился в нечто Великое и Непостижимое. Я видел его глазами, осязал Его осязанием, слышал Его ушами. Но это было не дьявольское зрение, не дьявольский слух!
— Смотри, гнусный слизняк! — шипел за спиной дьявол-хранитель.
Да! Кругов ада было бесконечное множество, не имелось им предела и края. Старик Дант, ежели б скувырнулся в них, то и не выбрался бы никогда, врет он все, борзописец и рифмоплет, никогда он не бывал в преисподней, а коли и попал в нее по исходу лет своих, так сам познал свою неправоту и наивность — в каком из этих бесчисленных шаров-кругов томится он сейчас?! Один Бог то ведает!
— Смотри, ублюдок!
И вновь надвинулся огромный шар, навалился, раздавил… вобрал в себя. И увидел я странное поле каменное, усеянное как поле арбузное, как какая-нибудь колхозная бахча, головами круглыми, торчащими прямо из камня. До горизонта тянулась адская бахча и уходила за него. Видывал я в кино, как зарывали дикари-кочевники своих врагов или пленников в песок по горлышко, чтоб помучились хорошенько. Но тут был не песок, а именно камень. И головы были живые — рожи искажены болью, страданием, аж смотреть на них тошно: слюни текут, из носов и ртов — у кого пена, у кого кровь сочится, хрипят, сопят, пыхтят. А прямо по камню меж голов этих змеи ползают ядовитые — и обвивают шеи, и жалят, и вонзают зубы свои в беззащитных. А сверху какие-то мохнатые вороны с черными клювами — подлетит к одному и по черепу долбанет, к другому — глаз выклюет, к третьему — губу живьем сорвет… Замахал я руками и застучал ногами, чтоб прогнать гнусных птиц хоть от ближайших. Да не тут-то было! Птички оказались непростыми — зарычали, оскалились. А в клювах у них железные зубища в три ряда — вот и маши на них! И терзали, и мучили они всех несчастных — пока каждая голова в разлохмаченный кровавый кочан капусты не превратилась. И тут вижу, из-за окоема выползает какой-то чудовищно огромный комбайн совершенной дикой конструкции, с какими-то колесами, гусеницами, загребалами, транспортерами и вообще черт-те с чем. Ползет он быстро и головешки стрижет через одну, в себя вбирает, а другие каким-то вонючим серым асфальтом заливает, закатывает и утрамбовывает. И до того споро, скоро, сноровисто, что мой родной дьявол-хранитель, гуманист хренов, еле успел меня под гусеницы этому комбайну толкнуть, а то бы я вывернулся, выскочил бы.
— Ах ты сволочь! — только и успел я выкрикнуть от обиды.
А меня уже затянуло в механизмы, перерубило, перемололо, растерло и выплюнуло. Мука, мрак, боль, ужас!
А как мое трупное мясо срослось и косточки восстановились, открыл я глазенки, а чудище это далеко-далеко и шпарит во всю за горизонт, только клубы черного дыма стоят.
А разлюбезный дьявол-хранитель хохочет.
— Гляди, червь!
А чего там разглядывать — пустое каменное поле, серое и ровное, всех закатали под адский асфальт.
Но не тут-то было! Гляжу — вздувается камень в одном месте, в другом, прорывают его ростки какие-то… а это и не ростки, а те же самые головы, но целенькие, невредимые, только багровые все, словно проросли прямо из адских подземных жаровень. Пробиваются одна за другой, прорастают — миллионы, миллиарды. И летит уже туча черного зубастого воронья. И выползают невесть откуда змеи, а за ними следом жуки, гусеницы, муравьи, черви могильные — и все к свежатинке тянутся.
Вырвало меня из нутра черным тягучим гноем и желчью, хотя не ел я ничего уже давным-давно, так, что и вкус пищи позабыл напрочь.
А дьявол из-за спины:
