История Лизи (др. перевод) - Кинг Стивен (читаемые книги читать TXT) 📗

– Спасибо, – поблагодарила Лизи.

– Здесь вам всегда рады, пожалуйста, заходите еще, – ответил мистер Патель и вернулся на стул, чтобы посмотреть, как Даррил Уорли поет «Ужасная прекрасная жизнь». Нравилась ему эта песня.

Лизи припарковала автомобиль позади магазина, чтобы не мешать подъезду к бензоколонкам (их было четырнадцать, на семи бетонных «островках»), и, едва сев за руль, завела двигатель, чтобы опустить стекло. Тут же включился ХР-радиоприемник [56] под приборным щитком (как бы Скотту понравились все эти музыкальные каналы!). Настроен он был на программу «Пятидесятые», и Лизи особенно не удивилась, услышав «Ш-Бум». Исполняла песню, однако, не группа «Кордс», а квартет, который Скотт называл «Четыре белых мальчика». Это по трезвости. Если был пьян, то «Четверо симпатичных хонки [57]».

Она открыла одну из пачек, сунула «Салем лайт» между губами впервые за… когда она в последний раз сходила с пути праведного? Пять лет назад? Семь? Когда прикуриватель «BMW» выпрыгнул из гнезда, она поднесла раскаленный торец к сигарете и осторожно вдохнула сдобренный ментолом дым. Тут же выкашляла его, глаза наполнились слезами. Попыталась затянуться снова. Пошло лучше, но закружилась голова. Третья затяжка. Никакого кашля, но ощущение такое, будто вот-вот потеряешь сознание. Если бы она упала на рулевое колесо, загудел бы клаксон, и мистер Патель выскочил бы из магазина, чтобы посмотреть, что происходит. Может, не позволил бы ей сгореть заживо в автомобиле.

И как тогда следовало определить ее смерть: жертвоприношение или казнь путем выбрасывания из окна? Скотт бы знал, точно так же, как знал, кто записал черную версию «Ш-Бум» («Кордс») и кому принадлежала бильярдная в фильме «Последний киносеанс» – Сэму Льву.

Но Скотт, «Кордс» и Сэм Лев ушли.

Она затушила сигарету в девственно чистую пепельницу. Не смогла вспомнить название мотеля в Нашвилле, того самого, куда вернулась, когда в конце концов уехала из больницы («Да, вернулась, как пьяница к своему вину, а пес – к своей кости», – услышала в голове голос Скотта), только портье дал ей паршивый номер с окном, выходящим на дощатый забор. А за этим забором, похоже, собрались все собаки Нашвилла, и лаяли, лаяли, лаяли. В сравнении с этими собаками давешний Плутон смотрелся маленьким щенком. Она легла на одну из двуспальных кроватей, зная, что ей не уснуть, что всякий раз, засыпая, она будет видеть Блонди, поворачивающего ствол маленького блядского револьвера к сердцу Скотта, будет слышать, как Блонди говорит: «Я должен положить конец всему этому динг-донгу ради фрезий», – и широко раскрывать глаза, забыв про сон. Но, вероятно, она все-таки уснула и проспала достаточно долго, чтобы набраться сил на следующий день (три часа, может, четыре), и как ей удалось совершить этот выдающийся подвиг? С помощью серебряной лопаты, вот как. Она положила ее на пол рядом с кроватью, где могла дотянуться до нее и потрогать всякий раз, когда начинала думать, что не успеет, что слишком медлительна. Или что Скотту ночью станет хуже. И об этом она не вспоминала все последующие годы. Лизи просунула руку между передними сиденьями, коснулась лопаты. Прикурила новую сигарету свободной рукой и заставила себя вспомнить, как пошла проведать его следующим утром, поднявшись по лестнице на третий этаж, в отделение интенсивной терапии, в уже удушающей жаре, потому что на обоих лифтах в этой части больницы висела табличка «НЕ РАБОТАЕТ». Подумала о том, что произошло, когда она подходила к палате Скотта. Глупость, конечно, одно из тех происшествий…

Это одно из тех происшествий, какие пугают живых до смерти совершенно непреднамеренно. Лизи идет по коридору от лестницы в его конце, а медсестра выходит из палаты 319 с подносом в руках, оглядываясь через плечо на раскрытую дверь, с нахмуренным лицом. Лизи здоровается с медсестрой (которой не больше двадцати трех лет, а выглядит она еще моложе), чтобы сообщить ей о своем приходе. Здоровается тихонько, маленькая Лизи не из тех, кто гаркает, но медсестра вдруг пронзительно вскрикивает и роняет поднос. Тарелка и кофейная чашка падение выдерживают – эта посуда небьющаяся, как в кафетерии, но обычный стеклянный стакан из-под сока разбивается, осколки и остатки сока разлетаются по линолеуму и ранее идеально белым туфлям медсестры. Глаза ее широко раскрываются, совсем как у оленя, выхваченного из темноты фарами, на мгновение у нее появляется желание сорваться с места и бежать со всех ног, но потом она берет себя в руки и объясняет: «Ой, извините, вы меня напугали». Она приседает – подол юбки задирается, открывая обтянутые белыми чулочками колени, – и ставит на поднос тарелку и чашку. Потом быстро и при этом осторожно начинает собирать осколки стакана. Лизи пристраивается рядом, помогает ей.

– Нет, мэм, я сама справлюсь, – говорит медсестра с сильным южным выговором. – Это целиком моя вина. Я не смотрела, куда иду.

– Все нормально, – отвечает Лизи. Ей удается опередить молодую медсестру и положить на поднос несколько осколков. Потом салфеткой начинает вытирать разлившийся сок. – Это поднос с завтраком моего мужа. Я бы чувствовала себя виноватой, если бы не помогла.

Медсестра как-то странно смотрит на нее: к взгляду «Так это ты замужем за ним?» Лизи более-менее уже привыкла, но это несколько иной взгляд. Потом вновь смотрит на пол в поисках осколков, которые еще не успела собрать.

– Он поел, не так ли? – улыбаясь, спрашивает Лизи.

– Да, мэм. Поел очень хорошо, учитывая, что ему пришлось пережить. Полчашки кофе, больше ему не разрешили, яичницу, апельсиновый сок, фруктовое желе, съел целую вазочку. Сок не допил. Как видите. – Она поднимается с подносом в руках. – Я принесу бумажные полотенца с сестринского поста и уберу остальное.

Молодая медсестра колеблется, потом с ее губ срывается нервный смешок.

– Ваш муж еще и фокусник, не так ли?

Без всякой на то причины Лизи думает: СОВИСА. Но только улыбается и говорит:

– Фокусов у него целый мешок. Что у здорового, что у больного. Какой он показал вам?

И из глубин памяти всплывает ночь первого була, когда она, окончательно не проснувшись, направилась в ванную квартиры в Кливс-Миллс, говоря: «Скотт, поторопись…» Говоря потому, что знала: он должен быть там, поскольку в кровати его точно не было.

– Я вошла в палату, чтобы посмотреть, как он, – говорит медсестра, – но я могу поклясться, что кровать была пуста. Я хочу сказать, стойка под капельницу на месте, емкости с раствором тоже, но… Я подумала, что он вытащил иглу и пошел в ванную. Пациенты иногда ведут себя так странно, чего только не делают, когда отходят от наркоза.

Лизи кивает, надеясь, что на лице у нее вежливая выжидательная улыбка. Которая говорит: «Я слышала эту историю раньше, но готова слушать еще и еще».

– Тогда я пошла в ванную, а там никого. Я обернулась и…

– Он на кровати, – заканчивает за нее Лизи. Говорит мягко, все с той же улыбкой. – Гопля, абракадабра. – А думает: «Бул, конец».

– Да, как вы узнали?

– Ну, – Лизи все улыбается, – Скотт умеет сливаться с тем, что его окружает.

Вроде бы исключительно дурацкое объяснение (ложь человека со слабым воображением), но это не так. Потому что совсем это не ложь. Она постоянно теряет его в супермаркетах или универмагах (местах, где его по каким-то причинам практически никогда не узнают) и однажды полчаса охотилась за ним в библиотеке университета Мэна, пока не нашла в зале периодики, куда до того заглядывала дважды. Когда она отчитывала Скотта (заставил искать себя в таком месте, где она не могла повысить голос, чтобы позвать его), он пожал плечами и отверг все обвинения, утверждая, что все время был в зале периодики, просматривал новые номера поэтических журналов. И у нее, между прочим, не возникло и мысли, что он говорит не всю правду или уж тем более врет. Просто она каким-то образом… проглядела его.