Всадник. Легенда Сонной Лощины - Генри Кристина (читать хорошую книгу полностью TXT, FB2) 📗
Два
Я
была слишком грязной, чтобы меня пустили в гостиную, а время, потраченное на мытье, означало, что учитель пения удалится, не преподав мне ненавистного урока. Топая босиком по лестнице (мои заляпанные подсохшей дрянью башмаки и носки сочли абсолютно непристойными для цивилизованного дома и унесли в чистку), я слышала, как Катрина извиняется перед ним.
От нотаций Катрины щеки мои пылали, но все же я была довольна тем, что увильнула-таки от часа занятий с учителем пения. Тем более я совершенно забыла, что сегодня вторник, а следовательно, изначально не планировала побега.
Две судомойки втащили наверх большую лохань. Обе они были явно раздосадованы появлением дополнительной работы, необходимостью снова спускаться и набирать воду просто потому, что я не способна вести себя как подобает нормальной женщине. Я игнорировала их гадкие взгляды. Никто и никогда не сделает из меня женщину, даже Катрина. Вот вырасту, обрежу волосы, убегу – и стану мужчиной где-нибудь там, где обо мне никто не слышал.
Катрина поднялась в мою комнату, когда я отмокала в горячей воде. Я тут же нырнула поглубже, так что из лохани виднелись только глаза да ноздри.
– Не смотри на меня волком, Бенте. – Катрина придвинула к лохани один из стульев и наградила меня особым взглядом, который приберегала для специальных случаев, – взглядом, говорящим о том, что терпение ее на исходе. – Знаю, тебе это не нравится, но ты уже слишком взрослая, чтобы носиться по округе этакой дикаркой. Все девочки твоего возраста уже умеют шить, петь и прилично вести себя на людях.
Я приподняла голову, чтобы рот оказался над водой.
– Я не хочу шить и петь. Я хочу скакать на коне, охотиться и быть фермером, как опа.
– Ты не можешь быть фермером, Бенте, но ты можешь стать женой фермера, как я. Неужели это так плохо?
Быть запертой в доме. Следить за слугами и покупками, организовывать вечеринки, кружки шитья и добрых дел. Кряхтеть от слишком туго затянутых корсетов, задыхаться в спертом воздухе гостиной, никогда не видеть солнца, кроме как выйдя под руку с мужем в церковь.
– Да, – содрогнулась я. – Звучит ужасно.
В глазах Катрины мелькнула боль, и я сразу пожалела о своих словах, но, когда она заговорила, все сожаления мигом исчезли.
– Очень плохо, что ты находишь это ужасным, поскольку все равно так и будет. Ты – девочка, девушка, которая вот-вот станет женщиной, и Бог свидетель, ты научишься вести себя как подобает.
– Я не научусь, потому что я не девочка, – пробурчала я и с головой ушла под воду, чтобы не слышать, что Катрина скажет в ответ.
Однако фокус не сработал, потому что она тут же выудила меня за косу.
– Ой!
Не так уж сильно ома тянула, но пусть все равно устыдится того, что сделала мне больно.
Она грубо расплела мою косу, бормоча что-то по-голландски. Выходя из себя, Катрина часто переходила на язык своих предков. Потом она взяла стоящую рядом с лоханью кружку, зачерпнула воды и вылила мне на голову.
– Твои волосы грязнее овечьей шерсти, – пробормотала ома, нещадно намыливая мою голову. – Даже свиньи чище тебя, Бенте.
Волосы – длинные, густые, вьющиеся – вечно мне мешали, так что я никогда толком не расчесывала и не мыла их, просто собирала в косу и засовывала под шляпу в надежде, что люди примут меня за парня. Это сработало бы где угодно, но только не в Лощине, где все знали меня и я знала всех. В Сонной Лощине укрыться не удалось бы. Мы были маленьким изолированным народом, оттого-то, наверное, Катрину так сердило мое поведение. Все в деревне знали, что ее внучка – неуправляемая и неженственная.
Но, опять-таки, в Лощине порой самые странные вещи оборачивались правдой. Если бы я достаточно долго сумела притворяться мальчишкой, все остальные могли бы в это и поверить.
Моя мать, Фенна, очевидно, была само воплощение женской красоты – светловолосая, голубоглазая, с идеальными манерами, совсем как Катрина. Бабушка просто восхищалась невесткой и всегда напоминала, что мне до Фенны ой как далеко.
Я никогда не знала матери. И она, и мой отец, Бендикс, умерли, когда я была совсем маленькой. Я их не помнила, хотя иногда, глядя на их портрет внизу, в большом зале, воображала, будто из глубин памяти на самом деле всплывают их лица или то, как они улыбаются, наклоняясь ко мне.
Я дулась все время, пока Катрина отскребала от грязи мои волосы, лицо и ногти. Состояние рук оказалось едва ли не хуже, чем головы, – земля буквально въелась под ногти, причем половина из них была сломана от лазанья по деревьям. Я молча страдала, когда Катрина наблюдала за мытьем всего остального, а потом она опрокинула на меня ведро воды, чтобы ополоснуть. Вода была такой холодной, что зубы мои застучали, и я яростно зыркнула на ому, вытирающую меня шерстяным полотенцем. Шерсть была грубой, совсем не такой, как тонкая пряжа, идущая на одежду, и когда Катрина закончила, кожа моя стала краснее спелого помидора.
Ома стояла и смотрела, как я одеваюсь, следя за тем, чтобы я не пропустила ни сорочки, ни платья, ни чулок, а потом расчесала мне волосы и подвязала их лентой. Голове стало тяжело, кожа на ней зудела, вьющиеся пряди болтались у лица и щекотали шею.
– Вот, – произнесла наконец Катрина, взирая на плоды своих трудов. – Теперь ты выглядишь нормальной девочкой. Иди вниз и почитай.
– Но я еще не обедала.
Кишки мои так и крутило от голода. Большую часть дня я провела на свежем воздухе, и теперь, успокоившись, тело напоминало мне, что с завтрака прошло довольно много времени.
На миг перед мысленным взором мелькнуло лежащее на тропе тело Кристоффеля. Но я отогнала видение, засунула его на ту дальнюю полочку мозга, где хранила все «неподобающее», огорчительное и расстраивающее пищеварение. Я ведь не должна знать о Кристоффеле, а значит, не могу говорить о нем с Катриной. Да и в любом случае лучше вообще об этом не думать. Лучше попререкаться с бабушкой насчет еды и уроков.
– Обед ты пропустила, поскольку болталась в лесу, где тебе не место, так что потерпи до ужина, – заявила Катрина. – И не вздумай прокрасться в кладовку.
Я выскочила из комнаты, громко топая, чтобы она знала, как я зла – на тот случай, если вдруг не догадалась об этом по моему сердитому взгляду.
Читать? Без обеда?
Это было нечестно, ужасно нечестно, ей бы такое не пришло в голову, не считай она меня девчонкой. Будь я мальчиком, меня бы баловали, прощали, позволяли мне делать все, что я хочу, и есть все, что я хочу, ведь мальчики должны расти большими и сильными. А девочки должны быть гибкими и стройными, как ивы, с тонкими белыми ручками и крохотными ножками. Катрина постоянно ограничивала меня в еде, говоря, что я ем слишком много для представительницы своего пола и если продолжу в том же духе, то стану толстой, как дуб.
Я не понимала, при чем тут количество еды, ведь ничто в мире не сделало бы меня меньше. Не было у меня ни тонких ручек, ни изящных ножек. Не было и никогда не будет. Телосложением я пошла в деда – я уже стала выше всех деревенских девочек моего возраста, да и большинства мальчиков тоже. Руки у меня были большими и грубыми, а обувь мне приходилось менять каждые три месяца, чтобы большие пальцы не протирали кожу на носках башмаков. На щеках моих не наблюдалось ни капли нежного жирка, как у прочих девчонок. Подбородок выдавался вперед, как у Брома, и на ямочку на нем обнаруживался разве что легкий намек. Плечи у меня были широкими, а ноги – длинными, как у жеребенка. Я никогда не смогла бы стать такой, как другие деревенские девушки, и моя неприязнь к Катрине отчасти проистекала из ее упрямой веры в то, что, изменив поведение, я и выглядеть буду иначе. Женственнее.
– Ты недостаточно работаешь над собой, Бенте, – говорила ома, разглядывая меня с головы до ног так, что я чувствовала себя свиньей на продажу.
«А ты и есть свинья, – мрачно размышляла я, – свинья на продажу, которую свяжут и вручат тому, кто даст бо`льшую цену, когда придет время, – какому-нибудь безвольному бледнолицему мальчишке с хорошими перспективами, который будет ожидать, что ты будешь тихой и покладистой».
