Девять (СИ) - Сенников Андрей (первая книга .txt) 📗
Горохов закрыл лицо ладонями.
«Но почему я? Почему другие ничего такого не чувствуют, не видят?»
«Чувствуют», — голос Бакунина доносился издалека. — «Поверьте мне. В разной мере, но все. Потом, не забывайте, мы сейчас говорим о пограничных случаях проявлений негативных человеческих черт…»
«Да… Эгрегоры зла», — прошептал Горохов. — «Лявры… Только я-то здесь причём? Потому, что одержим низменными и злыми желаниями? Это, простите, чушь…»
«Понимаю».
«Нет», — Горохов криво усмехнулся в ладони. — «Ничего вы не понимаете. Вы действительно в это верите? В первобытные легенды, мировое зло, Кельчета, посох истины? Это ваша теория?»
Он отнял руки, лицо горело, навалилась усталость. Он хотел уйти. Бакунин не отвечал…
«Да, — произнёс Горохов. — «Сейчас это модно. Называется эзотерическим знанием или что-то в этом духе. Что может быть увлекательнее?»
«Как вам сказать?» — сказал Бакунин. — «Иногда задумываешься поневоле, не давая, так скажем, оценок. Знаете, тельмучины сжигают покойников, а прах собирают в берестяные урны и хранят высоко на деревьях, на специальных помостах, либо развеивают по ветру. Христианский обычай, предавать умерших земле, кажется им ужасным. Добровольной передачей человеческой души в лапы Кельчета. Кстати они и землю никогда не возделывали, опасаясь случайно сломать печать Унгмару, запирающую один из входов в подземное царство. Скажите, вы никогда не задумывались, почему областным центром стал Кирчановск, который как город-то начался в середине тридцатых, с началом строительства Кирчановской ГРЭС и к началу войны, с эвакуацией нескольких химических предприятий оборонного значения? Почему не Горнозаводск, воспетый Маяковским, металлургический гигант первых пятилеток? Нет?»
Он не дождался ответа и продолжал:
«С его основания, тельмучины называли город Кельче-Улун, что в приблизительном переводе означает «Змеиная Яма». Вернее, означало, если бы несло в себе инфернальное значение…»
Горохов вздрогнул.
«Вы ведь там никогда не были, верно?» — Бакунин дождался сомнамбулического ответного кивка и продолжил. — «И не нужно. С вашей способностью, это было бы путешествием по дантовым кругам. Город основан на рудных и угольных шахтах в начале семнадцатого века. Сами понимаете, тельмучины не могли не считать его ничем иным, как стойбищем проклятых душ: огромные норы, уводящие во тьму подземного царства, люди, спускающиеся туда изо дня в день. Горнозаводск нужен любой власти, и нужен сейчас. И любой власти он неудобен, потому что история города слишком кровава, а некоторые события зачастую выходят за рамки человеческих представлений о себе подобных…»
«Бойня в девятнадцатом», — вспомнил Горохов.
«Вы знаете?»
«Игорь рассказывал, со слов Кочергина. Только…»
«Что — только?» — встрепенулся Бакунин. — «Считаете рассказ циничной выдумкой? Следствием демократической истерии на костях советской истории?!
Горохов кивнул.
«Хм-м», — Бакунин глубже вжался в кресло, папироса его давно погасла. — «А ведь я был там, спустя пять лет после трагедии, в двадцать четвёртом. Мне было восемь. До сих пор помню камни и плиты Преображенского собора, бурые от крови. Жирную копоть на стенах домов, выбитые окна, двери… Мой отец, известный советский журналист писал об этих событиях. Основываясь на его материалах и собранных свидетельствах, профессор Лажечников из Новониколаевска опубликовал в 28 году большой материал в «Сибирских огнях» … Через десять лет отца расстреляли. Мы с матерью получили по пятнадцати лет лагерей. Она не выжила. А я написал там кандидатскую диссертацию. Думаю, тем и спасся…»
Он замолчал. В комнате повисла тишина, нарушаемая размеренным тиканьем старинных ходиков. «Да», — сказал Бакунин, словно отвечал сам себе. — «Так бывает. Одно чернят, втаптывают в грязь, другое возвеличивают по политическому заказу, тащат на пьедестал, да только те годы заслуживают всего лишь трезвой памяти, а не экстатического увековечивания в мраморе и бронзе. Не был Рунов большевиком, как и многие его бойцы-подручные. Вернее, он только использовал чужое политическое кредо, прикрывая им свои садистские наклонности, а его деяния стали чудовищной гекатомбой власти человека над человеком, безудержной, не стеснённой моралью, законом, условностями и человеческой природой. Апофеозом зла, абсолютизирующим в нашем представлении понятие человеческой этики, обычно не связанной с воздействием на человека мифологических или божественных сил. Уверен, то что произошло у Чертова камня, чему Иван оказался случайным свидетелем — событие того же порядка. Перед подобным, пасует любая этика, но что же тогда остаётся?
Человек?
Или всё же Кельче-Улун, «Змеиная Яма»?»
Горохов открыл глаза, с трудом разлепив опухшие веки.
Город всё так же неспешно проплывал мимо в балаганных картинках, только болезненно ярких, аляпистых, режущих глаз и вышибающих слезу. Они висели на ресницах прозрачными бусинами, а он чувствовал себя постаревшим на много жизней. Ревел двигатель автобуса, раскачивался переполненный людьми салон, горячий ветер врывался через распахнутые люки в потолке. Лето…
Горохов удивлённо моргал. Раскалённые обручи воспоминаний сжимали голову, давили на виски, а сердце вдруг рванулось с болью. Это другой автобус. На нём он едет хоронить Игоря.
У горя был вкус полыни… и дорожной пыли. Горохов не желал его принимать, отдаться боли и не думать, зарываясь — теперь уже нарочно, — в волны прошлого, отчаянно выгребая против течения.
Маленький Бука машет шоколадным хвостом и подпрыгивает над изжёванными ботинками, радостно скалясь. Люсино лицо с открытыми глазами, ещё живыми, лучистыми, в которых уже погасли оранжевые искры. Тяжёлые сны, приглушённые таблетками. Бесцветные дни первых пенсионных недель, заполняемые тягостным ожиданием: пригласят преподавать или нет? Фролов в форме ждёт его у подъезда, и когда протягивает руку, которую Горохов не тропится пожимать, отчётливо заметны желтые никотиновые пятна между указательным и средним пальцами. У милиционера беспомощное лицо, жалкое и растерянное. «Помните Ланового? Он застрелился… Не прошёл очередного медицинского освидетельствования и… Говорил, что должен закончить это дело…. Четыре девочки у него осталось… Вы что-нибудь знаете?» «Нет, я не знаю», — слышит Горохов свой голос, но видит не Фролова, а грузное тело его бывшего напарника у дренажной трубы за Чёртовым камнем. Лановой смотрит прямо на него, флегматичное лицо изуродовано страхом и ненавистью. «Кто ты такой, старик?!» — тело его оплыло, нижняя половина изуродована чудовищным подобием слоновьей болезни, — «Кто ты такой?!!» Потом он вкладывает дуло пистолета себе в рот, и за мгновение до выстрела, зрачки в глазах расплёскиваются чернотой…
«Нет», — повторил Горохов. — «Мне нечего вам сказать».
Фролов ему не поверил. Они никогда не верили и всегда возвращались. От Ямы летел тополиный пух, похожий на ноябрьский снег…
А за ним, нарастая, тоскливый собачий вой.
Бука выл по Игорю.
Потому, что Игорь мёртв.
Автобус длинно простонал стёртыми колодками, лязгнули двери. Горохов обливался потом. Марлевая нашлёпка на сломанном носу, казалось, вот-вот отвалится.
Игоря хоронили в закрытом гробу. Никто так и не решился объяснить Кате, почему она не может посмотреть на отца, и разум молоденькой двадцатидвухлетней женщины, сохранивший ещё детское восприятие родителей, отказывался верить, что там, под лакированной крышкой Игорь… неживой. Она стояла рядом с матерью, в платье с чёрным крепом и всматривалась в лица собравшихся, словно надеялась разглядеть за их спинами склонённую голову отца. Когда гроб опустили в могилу и комья сырой кладбищенской глины стали ударять в крышку, Катя закричала: «Нет! Неправда! Я не верю! Уходите все! Зачем вы… это?!»
Инна молча повалилась на руки свёкра. От «Скорой» бежали фигуры в зелёном. Остального Горохов почти не помнил, только неотвязное ощущение земли на пальцах, которые он машинально потирал в автобусе на обратном пути…
