За стенами собачьего музея - Кэрролл Джонатан (список книг .TXT) 📗

Палм ничего не отвечал, и я почувствовал, что лицо у меня в испарине.

— Наверное, я сейчас высказался, как какой-нибудь старпер, да?

— Да нет, похоже, вы верите в то, что делаете. Но может быть, Гарри, я просто не очень хороший судья, поскольку умею делать лишь двери и лестницы. Я верю лишь в вещи, которые честно выполняют свои функции и которые можно уверенно использовать снова и снова. Я как-то читал о художнике, делающем лестницы, по которым нельзя подниматься, — ступеньки направлены в разные стороны. Очень интересная идея, она сбивает наши чувства с толку, но лишь на минуту, не больше. А потом превращается именно в то, о чем вы говорили, — в работу какого-то дешевого умника. И все же я никак не могу понять, зачем кому-то тратить значительную часть своей жизни и воображения, чтобы изо дня в день заниматься подобными вещами? Создавать лестницу, которая никуда не ведет, то же самое, что снимать фильмы о том, как люди мучают друг друга.

Я легонько хлопнул его по плечу.

— Тогда зачем же вы отправились со мной в кино?

— Просто мне нравится ваша компания. Интересно вас слушать. Даже во время глупого фильма вы вполне можете сказать нечто такое, над чем я мог бы потом поразмыслить на досуге.

Поскольку на выходные все рабочие со стройплощадки перемещались в город, этим субботним вечером Kino в Целль-ам-Зее было самым настоящим бедламом. Зал был под завязку набит австрийскими, американскими и сарийскими рабочими вперемежку с добродушными горожанами, которые уже привыкли ко всему, а все фильмы здесь шли только на немецком языке, то есть лишь третья часть зрителей понимала, о чем идет речь. Из-за этого в зале стоял неумолчный гам. Например, на экране один из героев говорит что-нибудь важное. Сариец громко на ломаном английском: «Какой такой сказал эта парень? „ Ему на не менее ломаном английском отвечает либо австриец: «Гофорит, што если што, он будет пристрелить всю ево фамилию“, либо американец: «Не знаю, Салим, может, ты мне переведешь? « Затем следует перевод с одного языка на другой, и через несколько секунд либо раздается гомерический хохот, либо следуют новые расспросы. Все это изрядно мешало слушать то, что говорится с экрана, однако даже просто сидеть в этом зале было забавно, и, как мне кажется, подобное общение здорово помогало людям сблизиться. После сеансов мы часто гурьбой вываливались из кинотеатра, со смехом обсуждая, какой из вопросов был самым забавным или насколько остроумнее реплики героя фильма оказался ответ.

Начинается фильм «Полночь неизбежна» с любовного экстаза на кладбище. Мизансцена залита темно-синим светом, от классической музыки Бернарда Германа note 75 мурашки бегут по телу. Никаких титров поначалу нет: на экране два подростка с нетерпеливыми стонами срывают друг с друга одежду. Обычно минуты через три или четыре после начала фильма публика начинает отпускать едкие замечания, но, видимо, из-за ожидаемых сцен секса или насилия в зале пока царила тишина. Однако Стрейхорн умен и знает, что вы ждете разных страстей. Поэтому он вам их не дает, хотя музыка нарастает, и мы видим то не сулящие ничего хорошего тени, то время от времени один из юных любовников настораживается, приподнимает голову и спрашивает: «Что это было? Не знаешь?» На самом же деле в этой первой сцене так ничего и не происходит до тех пор, пока подростки, довольные и без памяти влюбленные друг в друга, не уходят с кладбища, крепко взявшись за потные руки. После этого камера перемещается на стоящий футах в трех от того места, где они занимались своим неблаговидным делом, памятник — и вот оно: Кровавик сидит и закусывает. Поначалу кажется, что он обгладывает какие-то тощие ребрышки, но камера делает наезд, и становится ясно: вовсе они не тощие. Достаточно жирные и, чтобы усилить впечатление, он ест очень деликатно и даже время от времени промакивает губы белой салфеткой. Наконец, доев, он с тяжким вздохом поднимается и отправляется туда, где кувыркалась влюбленная парочка. На земле валяется использованный презерватив. Он с улыбкой поднимает его и кладет сероватую резинку в карман.

— Может, он промышляет вторсырьем?

— Washatergesagt?

— EinesaubereUmwelt! note 76

Сарийцы получают свою версию перевода, и просмотр продолжается.

Еще несколько месяцев назад Палм заметил, что когда работа идет из рук вон плохо, то во время фильмов люди отпускают гораздо больше реплик, причем гораздо громче, чем обычно. Так что о прошедшей неделе можно судить по количеству и уровню громкости комментариев. Я вспомнил об этом, поскольку в зале стояла относительная тишина, а когда кто-нибудь отпускал замечание, оно было более остроумным и менее едким, чем обычно.

Тем, что произошло со мной потом, я обязан именно этой относительной тишине. Где-то в первой трети фильма Кровавик из телефонной будки звонит героине. Телефон стоит у нее в спальне, и, услышав звонок, она нерешительно снимает трубку.

— Алло!

— Привет, Хезер. Хочу сказать тебе, что ты сегодня была очень красива. Я за тобой наблюдал. Наблюдал целый день. Особенно мне понравилось, как у тебя из-под платья выглядывают голубые трусики. А еще мне понравился запах той желтой резинки, которую ты жевала. И вообще понравился твой запах.

Это продолжалось до тех пор, пока девушка в ужасе не выронила трубку и выбежала из комнаты. И в этот момент я ошеломленно понял, что откуда-то с середины монолога этого ублюдка я вдруг начал понимать каждое его слово. Я совершенно не знаю немецкого. Конечно, я кое-как учил его в школе, но после выпускных экзаменов мигом забыл, поскольку он нисколечко меня не интересовал. А сейчас, наблюдая за освещенным серебристым светом луны невыразительным лицом маньяка, я слышал, что он говорит на практически незнакомом мне языке, и, тем не менее, в какой-то момент осознал, что прекрасно понимаю каждое слово, каждую фразу. Более того, позади меня сидела группа то и дело негромко переговаривающихся между собой сарийцев, и я, оказывается, начал понимать и их. А ведь арабского я тоже не знаю.

Удивленный, я обернулся и уставился на них, будто желая убедиться, что они действительно арабы, говорящие на арабском языке, который я понимаю. Действительно, арабы. Действительно, понимаю.

В этот момент сидящего рядом со мной Палма рассмешило что-то происходящее на экране, и он пробормотал себе под нос какую-то фразу по-шведски. Я и его понял. Мне даже не пришлось думать, вычленять слова, разбираться в синтаксисе и вдаваться в детали. Я просто понимал все, что говорилось вокруг меня на любом языке. Я обратился к Палму:

— Повторите еще раз.

— Что?

— Скажите то же самое еще раз.

— Это по-шведски. Я сказал… Я поднялся.

— Я понял, что вы сказали. Мне нужно идти. Нет, оставайтесь, я уйду один. Увидимся позже. Все в порядке… Я тоже в порядке, просто мне нужно уйти.

Спотыкаясь о ноги соседей, я выбрался в проход и едва ли не бегом бросился к выходу. Мне нужно было срочно выйти на улицу, глотнуть свежего воздуха, хоть немного проветрить мозги, попытаться понять, что со мной происходит… короче, выбраться отсюда. Я заметил удивление на лицах провожающих меня взглядами людей, но это уже не имело никакого значения.

Ледяной вечерний воздух быстро остудил меня, но этого было недостаточно. Я двинулся по главной улице, не отдавая себе отчета, куда иду, но чувствуя насущную потребность двигаться и дать мозгу немного отдохнуть, пока не вернется хоть малая толика разума, позволяя мне обдумать то, что случилось в кинозале. Я миновал громко переговаривавшихся между собой пожилых супругов. Он говорил ей по-немецки, что ему осточертел вечный запор. Я все понял. Чуть позже мне встретился сарийский рабочий, несший под мышкой маленький радиоприемник, из которого лились звуки арабской музыки. Женщина пела тем высоким «качающимся» голосом, благодаря которому арабская музыка всегда так узнаваема. Я понял слова песни.