Смертный бессмертный - Шелли Мэри Уолстонкрафт (читать бесплатно полные книги txt, fb2) 📗
В летний домик они вернулись уже ночью. Тихим, пустынным предстал им дом в ясном лунном свете; двери были заперты. Долго они звали и стучали, но не получали ответа; наконец стало очевидно, что Мариетты дома нет. В первый миг, пораженные удивлением, они не заметили сложенный вчетверо лист бумаги, хоть он и был довольно велик и лежал прямо перед дверью. Теперь же Идалия подняла его и прочитала строки, написанные рукой сестры:
Ах, Идалия! – всего несколько часов назад мы наслаждались безмятежным счастьем, но теперь наш удел – опасность и, быть может, гибель. Остается лишь один шанс: едва прочтешь эту записку, убеди – нет, не убеди, заставь этого очаровательного поляка немедля бежать из Неаполя! Ни единой секунды нельзя ему оставаться здесь. Не сомневайся в моих словах, иначе подвергнешь опасности саму его жизнь. Как мне убедить тебя, что это правда? Я не хочу никого выдавать, но как еще его спасти? Здесь был Джорджио. О, как он меня пугает! Он рвал и метал, как бешеный, и бросал темные и кровожадные намеки, открывшие передо мной бездны ужаса. Я ухожу, чтобы выяснить все, что смогу. Я знаю, где он скрывается, знаю его сообщников – и скоро узнаю, есть ли правда в его угрозах. Не могу ждать вашего возвращения и не осмеливаюсь оставить дом открытым. Что, если, пока меня не будет, в дом проберется убийца; ты войдешь – и первое, что увидишь, будет труп Владислава, падающий к твоим ногам! Он приговорен к смерти; за каждым его шагом следят шпионы. Не знаю, что делать – и все же, быть может, смогу предотвратить катастрофу.
МАРИЕТТА
Владислава эти строки не взволновали; однако Идалию письмо страшно напугало. Она сразу ему поверила, и каждое слово прозвучало для нее как погребальный звон. Всякое присутствие духа покинуло ее; все размышления над тем, как отвратить грозящий удар, казались невозможны, ибо ее охватило такое отчаяние, словно черное дело, о коем шла речь, уже свершилось. Что может быть труднее, чем описать всепоглощающую муку, в которую повергает человека тяжкое и нежданное горе? Прожить такой день, какой прожила Идалия, – день, когда до самых глубин открывается тебе красота бытия; мечтать, как мечтала она, о любви, наполняющей душу божественной, почти невыразимой радостью; и вдруг рухнуть с этой вершины счастья в беспросветно темную пещеру, обитель смерти, чей призрачный облик и холодное дыхание ясно ощущаются во тьме! Но и это лишь слабая метафора того перехода от восторга к ужасу и скорби, какой испытала Идалия. Она взирала на Владислава – и видела его цветущим и полным жизни; на щеках здоровый румянец, глаза сияют мирной радостью, благородные черты, привычные к спокойствию, одушевлены сладостным волнением. Но воображение ярко рисовало пред нею роковой миг, когда под ударом кинжала убийцы это обожаемое существо падет раненным, окровавленным, а затем смерть навеки разлучит их – и при этой мысли сердце у Идалии замирало и обливалось кровью, а перед глазами вставал туман ужаса. С болью Владислав смотрел на ее страх – но не только с болью; сочувствие в нем смешалось с тем победным восторгом, с каким влюбленный впервые убеждается, что предмет любви отвечает ему столь же сильным и страстным чувством, как его собственное.
Немного восстановив присутствие духа, Идалия принялась страстно умолять Владислава ее покинуть, бежать из этого уединенного места и искать безопасности на многолюдных улицах Неаполя. Слушать он не стал; вместо этого постарался мягко показать, как беспочвенны ее страхи, убедив, что прошедший их rencontre [116] с Джорджио в Гаэта едва ли мог пробудить в итальянце такой смертоносный дух мщения, как описывала Мариетта. На всю эту историю он смотрел легко, приписывая ее либо живости воображения Мариетты, придавшего нескольким гневным словам брата какой-то чудовищный смысл, либо розыгрышу с намерением их напугать; он успокаивал Идалию уверениями, что ее сестра вот-вот вернется, смеясь, желая посмотреть, удалась ли ее шутка. В ожидании прошло два часа, однако та не появлялась; и поздний час не позволял отправиться на поиски другого прибежища, где Идалия была бы в безопасности от косых взглядов и сплетен. Остаток ночи они провели в портике между колонн; девушка то бледнела и задыхалась от волнения, ибо возвращались ее страхи, то успокаивалась и радовалась, ибо слышала от Владислава заверения в страстной любви. Его же чувства, напротив, были чисты и ничем не омрачены. Где Идалия – там был для него весь мир; без нее оставалась лишь безжизненная пустыня. Жажда быть с нею лишь росла от насыщения; он благословлял счастливый случай, позволивший им провести вместе часы, которые иначе он бы провел, томясь в разлуке. Ничто иное его не тревожило. Он взирал на ее безупречный стан и прелестное лицо – и глаза его сияли дивным светом, и ангелы в этот миг позавидовали бы его счастью.
Наступило утро, безмятежное и ясное; взошло солнце, горы и море вновь окунулись в волшебное сияние; и миртовые заросли, и каждая травинка, каждый цветок в саду засверкали под солнечными лучами, и вся земля вновь нежилась в океане света. Тут Владислав и Идалия вспомнили, что обещали нынче к восьми утра присоединиться к княгине Дашковой, собравшей большую дружескую компанию для экскурсии в Пестум.
Местом встречи назначили пристань Вилла-Реале; там экскурсанты должны были сесть на пакетбот, нанятый специально для этого случая. В нынешней бездомности и неопределенности положения Идалии этот план был очень кстати. Он позволял влюбленным провести целый день в обществе друг друга под присмотром княгини – и надеяться, что, когда они вернутся, загадка исчезновения Мариетты разрешится и дом Идалии снова будет для нее открыт. Они уже собрались идти, как вдруг увидели, что по дороге мчится к ним один из тех calessini [117], что колесят по улицам Неаполя. На облучке сидел, распевая песню, оборванный возница; еще один парень в лохмотьях стоял, как лакей, сзади; а между ними сидела Мариетта – бледная, как смерть, и с таким ужасом в глазах, словно увидела нечто невыносимо жуткое. Она торопливо сошла, приказала calessino отъехать немного подальше и ждать приказаний.
– Почему вы еще здесь? – вскричала она, обращаясь к сестре. – Глупая, слепая Идалия, почему же ты меня не послушалась? – слишком горда ты, должно быть, чтобы повиноваться кому-то, кроме себя; но если не внемлешь моим предостережениям – он погибнет, и причиною его смерти будешь ты!
Затем с яростной жестикуляцией, свойственной итальянцам, она бросилась к ногам Владислава и с видом полной убежденности в том, что говорит, принялась упрашивать его немедля уехать не только из Неаполя, но и из Италии, ибо в этой стране предателей и убийц жизнь его не будет в безопасности. Владислав и Идалия почти с таким же нетерпением молили ее объясниться, но это лишь вызвало новый страстный монолог: опасность слишком близка, слишком неотвратима, чтобы тратить время на объяснения – дорога каждая секунда, лишний час промедления в Неаполе будет означать смерть.
Владислав оказался в любопытном положении. Он участвовал в российских кампаниях против Персии и Турции, где смерть угрожала ему ежечасно; в последней войне между Россией и Польшей он совершил чудеса храбрости, сделавшие его имя славным для соотечественников и ужасом для врагов. Во всех этих подвигах он настолько не заботился о своей жизни, что ее сохранение казалось не иначе как чудесным вмешательством Небес. Можно ли было ожидать, что этот Марс в человеческом облике, этот Ахилл, встречавший смерть в тысяче обличий, теперь согласится бежать из-за пустой болтовни и страхов юной фантазерки, какой казалась ему Мариетта? Он сожалел о ее страданиях, старался ее утешить и ободрить, однако твердо отвечал, что не видит причин покидать Неаполь.
Не менее четверти часа прошло, прежде чем им удалось вытянуть из Мариетты объяснение. Легко вообразить себе хаос, царивший в ее мыслях! Она стала обладательницей тайны, угрожающей жизни двоих. Владислав отказывался спасаться, пока она не откроет секрет – и тем не подвергнет опасности жизнь ее брата. Куда ни смотрела она, смерть заслоняла ей взор. Природа наградила Мариетту сердцем чутким, открытым для чужих страданий, быстрым умом, легко отличающим дурное от доброго, и сильной волей, помогающей исполнять предписания совести. Все отклонения от этих принципов в ее поведении были плодами судьбы, мощной и неукротимой, как буря, что легко гнет слабый тростник юности. Когда-то она любила Джорджио; он нянчил ее и играл с ней ребенком – любовь и забота старшего брата стали одной из немногих отрад ее сиротского детства. Сестринская любовь громко взывала к ней, моля не подвергать опасности жизнь брата; благодарность столь же громко призывала не допустить, чтобы жертвою Джорджио стал ее благодетель. Сама мысль об этом была невыносима! Но в юности человек подвержен чужому влиянию – и, в конце концов, Мариетта поведала все, что знала.
