Иствикские ведьмы - Апдайк Джон (читаем полную версию книг бесплатно .TXT) 📗

– Молитесь! – вскричала Бренда, увидев, что перестала контролировать ситуацию. Что-то стекало у нее с нижней губы, и подбородок заблестел. – Молитесь! – вскричала она глухим мужским голосом, как кукла чревовещателя.

От смеха Дженни зашлась в истерике, и ее вынуждены были вывести из церкви. Ее неожиданное появление, когда она шла, пошатываясь, между очкастыми Неффами, привело в замешательство богобоязненных горожан, мывших в это время автомобили у обочины шоссе на Кокумскуссок.

Джейн Смарт удалялась в спальню одновременно с детьми, частенько сразу же после того, как подтыкала одеяла у двух малышей, и засыпала, когда старшие смотрели запретный для них получасовой «Мэнникс» или какой-нибудь другой сериал с автомобильными гонками, снятый в Южной Калифорнии. Около двух или двух тридцати ночи она обычно резко просыпалась, как будто один раз прозвонил и смолк телефон или грабитель попробовал открыть дверь или выставить раму. Джейн прислушалась, потом улыбнулась в темноте, вспомнив, что настал час ее свидания. Встав с постели в прозрачной нейлоновой ночной рубашке, она накинула на плечи стеганую шелковую ночную кофточку и поставила на плиту молоко, чтобы подогреть для какао. Прожорливый молодой доберман Рэндольф пошел за ней, стуча когтями, в кухню, и она дала ему погрызть твердое, как камень, печенье в форме косточки; он утащил подачку в свой угол и издавал там дьявольскую музыку, грызя кость длинными зубами и обсасывая ее лиловатыми губами с бахромчатым краем. Молоко закипело, она взяла какао в гостиную, поднявшись из кухни на шесть ступенек, и вынула из футляра виолончель – красное дерево блестело и казалось живым, как некая недосягаемая плоть.

– Молодчина, – сказала вслух Джейн. Всюду стояла тишина, не было слышно ни уличного движения, ни детских криков; Коув-Хоумс вставал и ложился спать в виртуальной синхронности – тишина была такой абсолютной, что страх охватывал душу. Она бегло осмотрела выщербленный пол в поисках ямки, чтобы закрепить ножку виолончели, и, притащив трехрожковый торшер, пюпитр для нот и стул с прямой спинкой, начала играть. Сегодня ночью она займется Второй сюитой для виолончели Баха. Это была одна из ее любимых пьес; конечно, она предпочитала ее довольно вялой Первой и страшно трудной Шестой, черной от шестьдесят четвертых нот и невозможно высокой, словно написанной для инструмента с пятью струнами. Но всегда, даже в механическом перезвоне колоколов, можно открыть что-то новое, что-то услышать, какой-то миг, когда слышится крик среди скрипа колес. Бах был счастлив в Кетене, если бы не неожиданная смерть жены Марии и если бы не женитьба такого simpatico и музыкального принца Леопольда на своей юной кузине Генриетте Анхальтской, Бах называл его маленькую жену «амузой», то есть существом, противоположным музам. Генриетта зевала во время изысканных концертов, ее настойчивые приставания к мужу отвлекали внимание от Kapellmeister, что вынудило его искать место регента в Лейпциге. Он занял новое место, хотя не симпатизирующая ему принцесса неожиданно умирает перед тем, как Бах покидает Кетен. Во Второй сюите была тема – мелодический ряд восходящих терций и понижение звука в целых долях, – заявленная в прелюдии и затем получившая волнующий переход в танец, моментальный поворот (в терцию) придал остроту спокойной (moderato) мелодии, которая все возвращается и возвращается, тема в процессе развития назревает и взрывается диссонансом forte в аккорде ре-бемоль между трелью си и руладой, до боли в пальцах, тридцать вторых нот, piano. Тема развивалась. Джейн Смарт постигала ее, когда играла, в то время как нетронутое какао, охлаждаясь, затягивалось пенкой. Это была смерть – оплакиваемая смерть Марии, которая была кузиной Баха, и вскоре наступившая ожидаемая смерть принцессы Генриетты. Смерть была тем пространством, которое очищали эти перемешанные, спотыкающиеся ноты, очищенное внутреннее пространство все расширялось и расширялось. Последний такт был помечен poco a poco ritardandol [62] и включал интервалы – самый большой pepe, заставлявший ее пальцы скользить с приглушенным пронзительным скрипом вверх-вниз по грифу виолончели. Аллеманда закончилась в той же самой низкой основной тональности: мелодия поглотила весь мир.

Джейн лукавила; требовалось повторить (она повторила первую половину), но теперь, как ночному путнику, тропу которого осветила луна и он, наконец, увидел, куда идет, ей захотелось поспешить, в пальцах появилось вдохновение. Джейн склонилась над нотами; это был кипящий котелок с едой, она готовила ее только для себя и не могла ошибаться. Быстро разворачивалась куранта, как бы сама собой, двенадцать шестнадцатых для танца, только дважды в каждой части пораженная неуверенностью аккордов из четвертых долей, затем возобновляя свое сбивчивое сражение, а маленькая тема сейчас почти терялась. Эта тема (Джейн чувствовала) была женщиной, но другой голос креп в недрах музыки, мужской голос смерти, споря медленными решительными звуками; несмотря на свой полет, куранта замедлилась до шести долей с точками, чтобы подчеркнуть их снижение до третьих долей, затем до четвертой, потом резко до пятой, до той же самой окончательной ноты, неотвратимого основного тона. Сарабанда, ларго, была великолепна, бесспорна, ее медленные прыжки отмечены многими трелями, след той изящной темы появится вновь после того, как огромная неполная доминанта девятой сокрушительно обрушится на музыку. Джейн водит смычком снова и снова – низкие до-диез, си-бемоль, – наслаждаясь ее разрушительной силой, восхищаясь, как пониженная седьмая из этих двух низких нот сардонически откликнется на скачок пониженной седьмой (до-диез, ми-бемоль) в предыдущей строке. Двигаясь дальше после этого оттенка к первому менуэту, Джейн очень отчетливо услышала – даже не услышала, воплотила– войну между аккордами и единой линией, которая всегда стремилась их избежать, но не могла. Ее смычок высекал образы в материи, в пустоте, в темноте. Снаружи были солнечный свет и тепло, а внутри всего – смерть. Мария, принцесса, Дженни – целая процессия. Невидимое нутро виолончели вибрировало, кончик смычка вырезал круги и дуги из воздушного клина, звуки падали со смычка, как древесная старушка. Дженни пыталась спастись от гроба, который вырезала Джейн; второй менуэт перешел в ре мажор, и женщина, пойманная музыкой, убегала, стремительно скользя по ступеням связанных нот, и потом ее возвращали. Menuetto 1 de capo [63], и она была проглочена более темными красками и мощными аккордами квартета, подробно помеченными для исполнения на виолончели: фа-ля aufstrich, си-бемоль, фа-ре abstrich [64], соль-соль-ми aufstrich; ля-ми-до-диез. Смычком резко вверх-вниз-вверх и затем вниз для трех тактов, coup de grace [65], трепетный дух убит окончательно.

Прежде чем попытаться сыграть джигу, Джейн сделала глоток какао, холодная круглая пенка пристала к пушку на верхней губе. Рэндольф, съев свою косточку, вбежал вприпрыжку и улегся на покрытом рубцами полу рядом с ее босыми, отбивающими ритм пальцами. Но он не спал: сердоликовые глаза пристально и прямо глядели на нее в каком-то испуге, голодное выражение немного взъерошило шерсть на морде и приподняло уши, розовые внутри, как раковины моллюска. «Эти верные друзья, – подумала Джейн, – так и остаются глупыми, осколки грубой материи. Он знает, что является свидетелем чего-то важного, но не знает чего; он глух к музыке и слеп к исканиям и движениям духа». Джейн взяла смычок. Он ощущался чудесно легким, как тонкий жезл. Джига была помечена «аллегро». Она начиналась с нескольких разящих фраз – короткая песенка – барабанная дробь (ля-ре), песенка – барабанная дробь (си-бемоль, до-диез), песенка ду-ду-ду-ду, песенка, дробь, песенка. Она быстро неслась дальше. Обычно у нее были сложности с этими промежуточными, слишком высокими и снижающими руладами, но этой ночью она летела вместе с ними, глубже, выше, глубже, спиккато, легато. Два голоса ударялись друг о друга, последнее возрождение полета, отступление от темы, возвращение к теме, чтобы все-таки быть побежденной. Это было то, о чем твердили мужчины, не давая никому сказать слова, все эти последние столетия, – смерть; неудивительно, что они держали эту тему при себе, неудивительно, что скрывали ее от женщин, предоставляя им рожать и воспитывать детей, позволяя смерти хозяйничать, пока они, мужчины, делили между собой подлинные сокровища, оникс, и черное дерево, и чистое золото, приносящее славу и освобождение. До сих пор смерть Дженни была просто стертым пятном в памяти Джейн, ничем. Теперь она стала осязаема, обрела великолепное, чувственное понимание, более глубокое и сильное, чем когда на пляже отступающие волны бьют по лодыжкам и тянут за собой в глубину вместе с перекатывающейся галькой, а море с каждой волной издает удивительный усталый тяжкий вздох. Словно бедное загубленное тело Дженни каждым сосудом и каждой жилкой переплелось с ее собственным телом, телом Джейн, как тело утопленника переплетается с морскими водорослями, и они поднимаются вместе в конце концов, чтобы освободиться друг от друга, до времени сплетясь воедино в текучих светящихся глубинах. Джига щетинилась и кололась под ее пальцами, терции из восьмых долей, скрывающиеся под бегущими шестнадцатыми, стали зловещими; было безнадежное смешивание, понижение, страшное, фортиссимо, волнение и последнее движение вниз, а потом скачками вверх, по восходящей гамме вплоть до мольбы, завершающего крещендо, до тонкого отрывистого плача заключительного ре.