Демон движения - Грабинский Стефан (первая книга .txt, .fb2) 📗
- 41 -
ны. Среди болезненно разросшихся трав и дурмана гнили стройные, преждевременно погибшие стволы молодых деревьев. Их повалили не ветры, которым не было сюда хода, а медленное, убивающее их высасывание жизненно важных соков старыми деревьями. Они высохли, как скелеты, с листьями в чахоточной сыпи. Другие, до которых еще не добрались сосущие щупальца исполинов, умирали в их тени, заслоненные этими жестокими переростками
В одном месте из-за могучих плечей соседнего дуба высунулась молодая ольха и блаженствовала под солнцем, наслаждаясь желанной свободой; тогда он поймал ее толстой мускулистой ветвью, впился в еще мягкую сердцевину ствола и прорвал ее насквозь; клочьями свисали вывороченные наружу жилки, в резкой судороге перекрещивались волокна и внутренние слои древесины. После этого она начала усыхать...
Губы грибов-трутовиков обсели молодую поросль и с неистовой страстью поглощали их юные соки своими ядовитыми поцелуями. Какие-то мерзкие, набухшие паразиты опутывали молодые стволы и душили их, удавливая в объятиях. Высокие заросли яворов опирались своей тяжестью на едва выросшие ростки и придавливали их к земле; под тяжким напором они печально сгибались книзу или вырождались в чудовищно нелепых карликов...
В саду никогда не наступала тишина. Постоянно слышался какой-то писк, беспрерывные мучительные стенания. Птицы, отчего-то сами не свои, обиженными голосами причитали в кустах, блуждали по ветвям, прятались в дуплах. Иногда по всему саду начиналась адская погоня, в которой царил ужас битвы не на жизнь а на смерть. Это родители гоняли свою молодь; бедные, непривычные к полету птенцы бились в тщетных усилиях о стволы, ломали крылья, теряли перья и, наконец, измученные, окровавленные, падали на землю; преследователи долго били их сверху клювами, пока от растерзанных трупов не оставалось и следа.
В этом странном саду моих детей охватывал инстинктивный страх, поэтому они избегали его, ограничиваясь играми перед домом. Я, напротив, почти не выходил из него,
- 42 -
изучая его упадочные явления, с каждым разом все дальше углубляясь в его секреты. И меня неведомо как незаметно втянули в заколдованный круг, вплели в муравейник преступления и безумия. Я не смог отследить процесс тех духовных изменений, которые происходили во мне, — все произошло почти бессознательно. Только сейчас, путем непонятного для меня самого анамнеза я воссоздаю для себя самые тонкие его стадии.
Поначалу атмосфера усадьбы и ее окружения была мне так противна, что, если бы не желание узнать правду, я бы с радостью оставил ее. Однако со временем я привык ко всему этому окружению и теперь даже не мог без него обходиться: я стал его частью. Место это начало переделывать меня на свой манер, и я уступил закону, который я бы назвал «психической мимикрией»: я полностью переродился. Я позволил себе стать жестоким.
Преображение это отчетливо выразилось в той симпатии, которую я через некоторое время начал проявлять к элементу насилия и произвола, просматривавшегося в характере усадьбы и в том, что происходило вокруг нее. Я стал злым и жестоким. С восторгом хулигана я помогал птицам уничтожать их потомство, деревьям — мучить молодую поросль. Моя человеческая интеллигентность в то время ужасающим образом притупилась и перевоплотилась в жажду бессмысленного уничтожения.
Так проходили месяцы, причем мое безумие лишь усиливалось и принимало все более разнузданные формы. Однако было похоже, что вместе со мной и вся окружающая обстановка тоже прогрессировала в своем безумии, словно в ожидании близкой развязки. Мне тоже довелось испытать это предчувствие, ибо припоминаю, как под конец я целыми часами всматривался в химерический фрагмент на стене, стараясь его мысленно дополнить и ожидая, что это даст мне ключ к загадке. Ибо, в конце концов, я знал только то, что я должен что-то выяснить, — не отдавая себе отчета в том, что со мной происходило.
Одновременно с этими явлениями дико изменилось мое отношение к детям. Не могу сказать, что я перестал их лю¬
- 43 -
бить, — напротив; но эта любовь превратилась во что-то чудовищное, в наслаждение от издевательства над предметом своих чувств: я начал бить своих детей.
Пораженные, удивленные суровостью доныне нежного отца, они убегали от меня, прячась по углам. Я помню эти бедные светлые глаза, залитые слезами, с тихой жалобой в глубине. Однажды я очнулся. Это было в тот раз, когда мой маленький, мой бедный сынок простонал под ударами:
— Папа... почему ты меня бьешь?
Я затрясся от рыданий, но на следующий день повторилось то же самое...
Однажды я встал значительно более спокойным, чем прежде, словно родившись заново после долгого лихорадочного сна. Я с кристальной ясностью осознал нынешнее положение; оставаться дальше в этом безлюдном месте было опасно, и поэтому я решил на следующий день оставить его навсегда, отказавшись от дальнейших исследований. Это был последний порыв моей сознательной воли.
В тот вечер перед отъездом я сидел с детьми в комнате; все трое задумчиво смотрели в окна на закат, который ложился на поля.
Он был кровавым и скорбным. Медные полосы осеннего света лежали на полях трауром агонии, ледяной, объятой холодом ночи, бессильной...
В саду вдруг все затихло, сонно шелестели ясени, стрекотали сверчки... Мир затаил дыхание. Миг напряжения...
Лениво полуобернувшись, я перевожу взгляд на причудливую стену.
— Надо это дополнить... дополнить...
Меня охватывает нежность. Я добр и полон слез.
— Иржи! Подойди сюда, дитя!..
Они садятся мне на колени, доверчивые, прелестные... Должно быть, они почувствовали искренность в голосе... Мои руки гладят светлую головку сына, свободно обнимая шею...
— Папа!.. Не сжимай так сильно! Па-а-ап...
Захрипел...
Вторая малышка в испуге быстро бежит к двери...
- 44 -
— Убегаешь...
Бросаю труп Иржи, догоняю дочку и одним ударом разбиваю ей голову о балку...
Кровь смешалась с пурпуром солнца.
Тупо смотрю под стену, где лежит мой сын: кажется, что он прильнул к картине и дополнил ее с превосходной точностью, ни на волосок не выходя за ее линии.
А в руках, уже не стиснутых вокруг пустоты, а сокрушающих его шею, я узнал... свои собственные...
Вереница безумных мыслей пронеслась с лязгом, захрустела скелетами трупов и исчезла в вихре...
-------------------------
Проблема усадьбы была решена.
22 марта 1908 г.
В сумраках веры
МЕСТЬ ЗЕМЛИ
В хате ведьмы Магды светало. Сквозь мрачный саван ночи скрытной кошачьей походкой пробирался серебристо-серый рассвет, свободно просачивался сквозь стекла, вливался в светлицу, призраком бродил по полу, расползался по предметам обстановки, забирался в темные углы. Окна, словно затянутые бельмами глаза, начали лосниться и поблескивать под лучами. Но вот уже из-за ближнего бора начали раздаваться шумы и перекликивания, послышались странные возгласы, возбужденные радостные разговоры...
Иногда пугливыми бросками проносилась летучая мышь, ухал филин, но тут же в страхе умолкал. И снова наступала тишина, огромная, затаенная, выжидающая...
Далеко-далеко на краю неба, словно дремотный призрак, розовеющим предвестьем утра мерещилось мглистое свечение; половина синего небосклона посветлела от этого сияния, отбросив мрак на полночные земли; восход румянился все сильнее, возвышался и разворачивал ясную, купающуюся в румяном свете зарю. Вот уже вырвались из-под земли стрельчатые полосы и расплескались по небу, а вслед за ними появился золотой шар солнца; заколебался ненадолго над миром, а потом взмыл в повеселевшее небо. Несколько ярких лучей лизнули стены и бревенчатый потолок избы и раскатились по крепко убитому полу.
- 46 -
В светлице смеялся большой, белый день. Сосновая дверь комнаты скрипнула, и из мрачной глубины высунулась чернобровая красавица. Лоснящиеся, черные как вороново крыло волосы, небрежно стянутые на голове красной повязкой, мягкими изгибами скатывались по плечам к земле. Медленно двигаясь после сна, поправив смятый в беспорядке корсет вышитой рубашки, девушка придвинула к окну стоявшую у стены лавку; уселась на нее, вся залитая золотистым утренним светом. Правой рукой ухватила половину волос и начала расчесывать их гребнем. Лучи играли в буйных извивах, плавили в горячем наслаждении тяжелые пряди, ласково скользили по крепкой, упругой девичьей груди, покачивающейся с каждым новым движением. Она напевала какую-то страстную думку*, глядя на залитый жемчужной росой луг, что виднелся за окном; со свежей травы взгляд перебегал на гудящий рассветными разговорами бор, перескакивал с ветки на ветку, проникал в чернеющую таинственную глубину...
