В клетке - Джеймс Генри (онлайн книги бесплатно полные .TXT) 📗
Словом, мистер Мадж сделал из этого вывод, что ни одно удовольствие немыслимо без другого и что чем больше люди имеют, тем больше им хочется иметь. Чем больше ухаживаний, как он это попросту называл, тем больше сыров и всяких солений. Его поразило и озадачило то, что даже на скромном опыте своей собственной жизни он имел случай убедиться, что нежная любовь и та в какой-то степени связана с дешевым шампанским. Если бы он только мог додумать свою мысль до конца, ему бы, по всей вероятности, захотелось сказать: «Ну что же, ну что же. Подстегивайте их, разжигайте их чувства, пусть веселятся вволю; рано или поздно кое-что из этого все равно пойдет нам на пользу» Но его смущало то, что в невесте своей он заподозрил какую-то изощренность, которая шла вразрез с прямотою его суждений. В голове у него не укладывалось, как это люди могут ненавидеть то, что любят, или любить то, что им ненавистно; больше всего его уязвляло – ибо у него были свои больные места, – когда он видел, что люди вышестоящие тяготеют к чему-то другому, а не только к деньгам. Любопытствовать по поводу жизни аристократов, с его точки зрения, было делом зыбким и неправомерным; единственно надежным и правильным было стремиться разбогатеть. Может быть, иметь с ними дело выгодно как раз потому, что они достигают такой высоты? В заключение он, однако, сказал своей юной подруге:
– Ну, раз вам не пристало оставаться у Кокера, так выходит, я был прав, когда приводил все другие причины, чтобы вам оттуда уйти.
– Не пристало? – по всему лицу ее разлилась улыбка, и она посмотрела на него широко открытыми глазами. – Милый мой, такое могло прийти в голову только вам!
– Пусть так, – улыбнулся и он, – но ведь это же еще не решает вопроса.
– Знаете что, – ответила она, – я не могу расстаться с друзьями. А зарабатываю я еще больше, чем миссис Джорден.
Мистер Мадж задумался.
– А сколько же она зарабатывает?
– Глупышка! – И невзирая на то, что они находились в Риджентс-парке, она потрепала его по щеке. В эту минуту она испытала неодолимое искушение сказать ему, что ей не хочется удаляться от Парк-Чеймберс. Таким соблазном было посмотреть, как он будет вести себя, когда она заговорит о капитане Эверарде, не поступит ли он именно так, как она могла от него ожидать: не будет ли его совершенно очевидный протест вытеснен не менее очевидным сознанием преимущества, которое он из этого извлечет. Он, правда, очень скоро бы понял, что преимущество-то это, в сущности, иллюзорное; но коль скоро вы что-то приобрели, всегда ведь есть смысл приобретенное удержать, и, помимо всего прочего, это явилось бы данью уважения, ее преданности ему. В одном она никогда не стала бы сомневаться: мистер Мадж верил ей, и еще как!… Сама же она в этом отношении тоже была уверена в себе: никто на свете не мог бы заставить ее превратиться в судомойку в баре, которая за мытьем стаканов пререкалась бы с другими такими же, как она. Но пока что рассказывать об этом она не стала; она ничего ведь не рассказала даже миссис Джорден; и тишина, окружившая имя капитана, которое так и замерло у нее на губах, не нарушалась ничем, оставаясь неким символом той удачи, которая до этого времени сопутствовала чему-то – она бы не могла сказать, чему именно, – что давало ей радость и что она про себя называла своими отношениями с ним.
11
Ей, правда, пришлось бы признать, что отношения эти сводились в основном к уверенности ее, что периоды его отсутствия, как бы часто они ни наступали, как бы долго ни длились, всякий раз кончались тем, что он возвращался. Достаточно было знать, что он непременно вернется, до остального никому не должно было быть дела, это касалось только ее одной. Разумеется, взятого в отдельности этого было бы мало, но все совершенно преображалось от необычайной осведомленности ее обо всех сторонах его жизни, которую память и внимание помогли ей наконец обрести. Наступил день, когда вся эта осведомленность обернулась для нашей девушки, в то время как глаза их встретились, радостным для нее молчаливым приветствием, наполовину шутливым, наполовину торжественным и серьезным. Теперь он каждый раз здоровался с ней, он нередко даже приподнимал край шляпы. Он перекидывался с нею несколькими словами, когда время и обстоятельства это позволяли, и однажды она даже дерзнула сказать ему, что не видела его «целую вечность». «Вечность» было слово, которое она употребила совершенно сознательно, хоть и слегка оробев. «Вечность» в точности выражало то, что было у нее на душе. На это он ответил, может быть, менее продуманно подобрав слова, но и его слова в этой связи были весьма примечательны:
– Да, ужасно сыро сегодня, правда?
Из таких фраз и состоял обычно их разговор; ей мнилось, что на целом свете не было формы общения столь кристаллизовавшейся и сжатой. Любая мелочь, стоило ей только привлечь их внимание, могла преисполниться какого угодно смысла. Достаточно было ему заглянуть за прутья клетки, как она переставала ощущать окружавшую ее тесноту. Теснота эта, оказывается, могла мешать только поверхностному общению. С приходом капитана Эверарда перед нашей девушкой сразу же открывались просторы вселенной. И можно себе представить, какую благодатную почву находила среди этого разверзшегося простора ее молчаливая апелляция ко всему тому, что она о нем знала. Она ведь все больше и больше узнавала о нем каждый раз, когда он протягивал ей новую телеграмму: что же еще могла означать его постоянно сиявшая на лице улыбка, если не именно это? Не было случая, чтобы он приходил к ней в контору, не сказав этой улыбкой чего-нибудь вроде: «О да, вы теперь столько всего обо мне знаете, что уже не имеет решительно никакого значения, что я вам сообщу. Поверьте, мне всегда так нужна ваша помощь!»
Мучили ее только две вещи, и больше всего то, что в общении с ним она ни разу не имела возможности коснуться того или иного события или лица. Она бы отдала все на свете за то, чтобы представился случай намекнуть на одну из его подруг, у которой было определенное имя, на одну из назначенных им на определенный день встреч, на одну из тягот его жизни, которую можно было определенным образом облегчить. И она готова была пожертвовать едва ли не всем, если бы только для этого нашелся уместный повод – а не найтись он не мог, не мог не оказаться на редкость к месту, – чтобы дать ему понять, и решительно и мягко, что она добралась до истоков самой большой из томивших его тягот и теперь живет мыслью о ней, исполненная самоотверженности и сострадания. Он любил женщину, для которой, с какой бы стороны та ни посмотрела, скромная телеграфистка, тем более если жизнь ее проходила в окружении сыров и окороков, была все равно что пылинка на полу; и втайне ей хотелось одного – убедить его, что он так много значит в ее жизни, что она способна принять эту его влюбленность как нечто благородное и высокое, будь она даже на самом деле неподобающей и безрассудной. А до той поры она жила надеждой, что рано или поздно ей выпадет счастье сделать нечто такое, что поразит его, а может быть, даже вызволит из беды. Да к тому же, что понимали эти люди – пошлые насмешливые люди, – утверждавшие, что совсем неважно, какая стоит погода? Она чувствовала, что это не так, и, пожалуй, лучше всего именно тогда, когда явным образом ошибалась, говоря, что день выдался душный, в то время как было холодно, или что холодно, когда было душно, и признаваясь тем самым, как, сидя в своей клетке, она мало знает о том, что творится на улице. Надо сказать, что в конторе Кокера всегда бывало душно, и в конце концов она решила, что надежнее всего держаться того, что погода стоит «переменная». Любое суждение казалось ей истиной, когда лицо его озарялось улыбкой.
Это всего лишь один пример тех маленьких ухищрений, к которым она прибегала, чтобы облегчить ему жизнь – не будучи, разумеется, ни в какой степени уверена, что он по справедливости оценит ее старания. Никакой справедливости на этом свете все равно не существовало: к этой мысли ей приходилось возвращаться все чаще; а вот счастье, как это ни странно, действительно было, и, расставляя ему силки, она старательно прятала их от мистера Бактона и от клерка. Самое большее, на что она могла надеяться, – если не считать надежды, которая то и дело вспыхивала и снова гасла, божественной надежды, что она действительно ему нравится, – это чтобы, особенно не задумываясь, почему именно это так, он нашел, что контора Кокера – место, ну, скажем, неплохое; что ему там легче, приятнее, веселее, что люди там, может быть, обходительнее, что обстановка чуть живописнее – словом, все в целом удобнее для его личных дел, чем в любом другом заведении подобного рода. Она прекрасно понимала, что в таком тесном углу работается не так уж быстро; но сама медлительность имела для нее свой смысл – она-то, разумеется, могла ее вытерпеть, если только мог он. Томительнее всего была мысль о том, что вокруг так много других почтовых контор. В воображении своем она постоянно видела его в этих других конторах, где сидели другие девушки. Нет, она ни за что не позволила бы ни одной из них так тщательно вникнуть в его дела! И хотя по многим причинам у Кокера клиентов обслуживали недостаточно быстро, она всякий раз ускоряла свои движения, когда по каким-то неуловимым признакам угадывала, что он спешит.
