Харизма - Каганов Леонид Александрович (читаем книги онлайн без регистрации .txt) 📗
— Н-да… — удивляюсь я искренне и обвожу взглядом цех. — И куда девается все это?
— Очищенная культура закатывается в баллоны и отправляется на склады. Производительность цеха — триста килограмм в месяц. Такое количество выводит из строя трехмиллионную армию.
— Отлично, — говорю Миняжеву. — Что в остальных цехах?
— Второй цех сорок лет как захоронен — после аварии.
— А что случилось?
— Опыты с отравляющими веществами, произошел неконтролируемый выброс бутулотоксина. Самый сильный яд на земле
— Выброс… наружу?
— Нет, внутри цеха. Полной информацией не обладаю.
— Жертвы были?
— Двадцать три человека. Сработала система защиты, все вентиляционные ходы были заблокированы, цех аварийно запечатан. Большинство на момент взрыва были живы… Они остались там.
— Почему не открыть? Убрать? Подмести? Обеззаразить?
— Двести грамм достаточно, чтобы уничтожить все живое на Земле. А там получалось рассеяно по цеху пятнадцать килограмм… Все подходы и выходы были залиты бетоном.
— Ясно. А первый цех?
— Первый цех не лабораторный. Там промышленные линии по выпуску снаряжения для спецгрупп и разведки.
— А этот… четвертый?
— У нас три цеха.
— Ага. Понятно. В принципе скажу честно — меня интересует совсем не это, а старые, закрытые проекты. Опыты на людях?
— Товарищ генерал! — говорит Миняжев. — Ведь на эти вопросы гораздо лучше ответит любой из…
— Отставить, Миняжев! — перебиваю его. — Мы проводим эксперимент, извольте рапортовать по существу! Отвечать придется тебе… вам!
— Какие именно проекты?
— Архив двадцатилетней давности!
— Весь архив за двадцать лет? — изумляется он.
— Нет. Только то, что проводилось ровно двадцать два года назад. Точнее, даже двадцать три. Плюс-минус девять месяцев…
Миняжев задумывается и хочет почесать затылок, но останавливает вовремя руку. Нечасто он надевает скафандр и спускается в цех, видимо, и впрямь администратор.
— Двадцать три года назад… — говорит он неуверенно. — Это ж я только в гарнизон пришел на срочную… Откуда ж я знаю, что было в лабораторном корпусе… Муравейник?
Я молчу. Миняжев думает.
— Хотя муравейник на людях провалился… На крысах пошел…
— Что такое муравейник? — Мне становится любопытно. — Пройдемте посмотрим?
— Да его уже разобрали давно, осталась только мемориальная доска в пресс-комнате.
— У вас есть что-то типа музея? Пройдемте!
Миняжев поворачивается и идет к выходу из цеха. Мне даже показалось, что он пожал плечами под скафандром. Я его понимаю — странно ведет себя нынче его прямой начальник. Но, видимо, он привык, генерал здесь и впрямь чудной.
Мы снова проходим душевой бокс, и опять сверху льются потоки воды — на этот раз с клубами белой пены. Она пузырится перед моими глазами на стекле скафандра, словно пытается забраться внутрь, растет и. разбухает, как на дрожжах, а затем новый поток воды смывает ее и уносит прочь. Мы выходим в раздевалку, и мне помогают снять скафандр.
Миняжев ничего не говорит, молчит. Мне это не нравится, я так и чувствую, как изнутри бьются в его красноватый лоб разные мысли. Интересно, думается мне вдруг, а внешность моя не сползает? В смысле, не теряются ли черты генерала? Вспоминаю, как мне первый раз было трудно надеть и держать маску Ленина… В зеркало бы глянуть. Но зеркала нет. И ладно — все равно сегодня у меня внутренняя уверенность — все идет как надо.
— Ведите! — командую Миняжеву, замешкавшемуся было на пороге.
И мы снова идем по коридорам, поднимаемся на шестой этаж, за нами бежит вахтенный, поспешно отпирает дверь, хлопает рукой по стене — и начинают под потолком разгораться лампы дневного света. Мы в большой комнате. Что-то среднее между музеем и офисной комнатой для переговоров. Отделана комната великолепно, почти евроремонт. Посередине стоит большой овальный стол — дорогой, полированного красного дерева, на нем видеопроектор. Всю ближнюю стену занимает гигантское зеркало. А у дальней стены — конструкции, напоминающие прилавки из мутноватого оргстекла и алюминиевых реек, нехитро скрепленные винтиками и грубо покрашенные зеленой краской. Ну точь-в-точь стенды в кабинете гражданской обороны. Странно смотрится это сочетание дорогого офиса и школьного кабинета.
Я подхожу ближе и как бы рассеянно смотрю на стенды, стараясь не показать, что я тут впервые. Под стеклом лежит невразумительная всячина — то мусор, а то вдруг зачем-то оптический прицел в разрезе… Надо этим всем на стене красуется офисная доска из тонкой пробки, а к ней пришпилен большой лист ватмана, оформленный как стенгазета. Стенгазета довольно пыльная, видно, давно здесь висит. Сверху плакатным пером большая надпись “Дорогие наши женщины! С праздником 8 Марта!”. Это в разгар осени-то! Ниже — вырезанные овалом фотографии теток в военных кителях. Тетки то старые и рыхлые, а то совсем молоденькие, почти симпатичные. Под каждой — надписи, нарисованные фломастерами цветочки, кажется, даже эпиграммы, поэма. “Человек-невидимка”.
Опускаю взгляд, смотрю на кучу мусора под самым большим стеклом. Вот честно, не соврать — просто куча опилок! Показываю пальцем:
— Что это?
— Муравейник, — говорит за спиной Миняжев. — Бывшая колония уральских черных муравьев. Метили муравьев краской с допингом, у них изменялись социальные функции…
— Как это? — удивляюсь я.
— У муравьев очень строгое социальное деление. С самого рождения организм отдельного муравья предназначен для своего дела. Есть одна матка, есть при ней трутни, а все остальные — муравьи-строители и муравьи-воины. Наши ученые экспериментировали сначала с красками и ферментами. Оказалось, что социальный статус муравья во многом определяется его внешним видом и запахом. Если поставить на спину рабочему муравью точку определенного состава — воины у входа в муравейник его воспринимали как чужого, набрасывались и уничтожали. А муравья, отмеченного другим ферментом, наоборот, везде воспринимали как своего и даже беспрепятственно пускали к матке, если бы он вдруг пожелал. Но он не желал подобного. Тогда начались эксперименты с изменением психики муравья. Муравей получал дозу допинга, который активизировал его нервную систему настолько, что инстинкты теряли над ним контроль. И тогда муравей-строитель начинал вести себя как воин, как трутень — в общем, демонстрировать любое поведение.
— А что за допинг?
— Муравьиный стимулятор, не могу знать точную формулу, — говорит Миняжев. — Товарищ генерал, но…
— Без “но”, продолжаем.
— Слушаюсь. Ученые научились менять врожденные роли муравья. В институте до сих пор ходят легенды и анекдоты про Кузьму — мелкого муравья-строителя, который после инициации стал вести себя как хозяин муравейника, и все его слушались.
— Инициации?
— Инициация. Рабочий термин.
— А смысл эксперимента?
— Муравейник — примитивная модель общества. — Миняжев снова пожимает плечами. — Конечная цель эксперимента — изменение социальной роли человека в человеческом обществе.
— Но ведь люди не муравьи?
— Об этом вам, господин… э… инспектор, лучше всего поговорить с нынешним руководителем института, генера…
— Его, к сожалению, нет здесь, — строго перебиваю Миняжева. — Поэтому ответьте за него.
— Во всех учебниках написано, что все люди изначально равны. Так нам внушают с детства. Хотя эта теория не выдерживает критики. Все исследования в этом направлении тщательно скрываются, а результаты, отличные от общепринятых, получают ярлык фашистских теорий.
— Вот как?
— Люди не равны от рождения. Они рождаются с социальными функциями трех типов — труженики, воины и руководители.
— А разве это не зависит от воспитания? — удивляюсь я.
— Воспитание может помочь изменить роль в обществе. Но не всегда. Обычно роль заложена изначально.
— Всего три типа?
— Совершенно верно.
— Строители, воины и руководители? Так?
— Так точно.
— А доказательства?
