Паноптикум (СИ) - Лимова Александра (книги без сокращений .txt) 📗
— Можно и Кипр. — Эмин скучающе зевнул и с укором посмотрел на хмыкнувшего Казакова. — Но его уже лет пятнадцать ебут в разных позах все кому не лень. Нах оно надо, когда тут так красиво зажечь можно. Если на хвост наступят, то сразу туда побегут. Можно кольцевой замут сделать… типа отвлекающего маневра с небольшой течкой бабла и мотануть тонну по левакам, когда наивные пидорги на Кипр будут дрочить. Потом за это лет на пять съездить отдохнуть в лагерь. Общего режима для меня и строгого для тебя. — Влад фыркнул и посмотрел на усмехнувшегося Эмина, подкурившего сигарету и прикрывая глаза медленно откидывающего голову на спинку дивана, протяжно выдыхая дым. — Вот и я думаю, что время на зоне тратить занятие скучное и вообще бессмысленное, когда тут такие движи мутить можно. Рассмотрю варианты заморского Мухосранска. Ты мне задаток дай в ближайшее время, я уже сегодня накидаю пару годных тем, подходы начну пробивать и людей готовить.
— Да без проблем. Сейчас мои бестолочи как раз пилят свежий приход, отцепим кусок и по пересчету отдам. Завтра приезжай со своими, раскидаемся сразу, тянуть не будем.
— Завтра… — Эмин, затягиваясь сигаретным дымом, задумчиво листал в телефоне список напоминаний. — Завтра в шесть давай. Минут за сорок управимся.
— Да. Сейчас у секретутки своей уточню еще, потому что полкан ко мне в гости рвался на завтра… — Казаков кинул ироничный взгляд на Эмина недовольно прицокнувшего языком и наливающего себе в бокал виски. Влад послал вызов Руслану и пока шли гудки, не удержавшись, с иронией произнес, — с чего бы у тебя такая стойкая непереносимость людей обеспечивающих мир и порядок?
— Странно, что у тебя этой непереносимости нет. — Фыркнув, лениво отпарировал Эмин, пригубив бокал.
— Я просто теперь законопослушный. — Влад саркастично фыркнул, глядя на согласно кивнувшего Эмина. — Оступился один раз и за это уже отсидел. Теперь я снова полноценный член общества.
— Наебывавший обе стороны. — Хохотнув, дополнил Эмин с иронией посмотрев в темные глаза Влада.
— Просто Каша тупой был, с ним каши не сваришь. — Тот удрученно покачал головой, отнял трубку от уха раздраженно посмотрев на экран, отменил вызов и набрал другой номер. — Пару книжек "Бандитский Петербург" прочитал и решил сплагиатить. Тупой был, говорю же.
— Тупой…. — Усмехнувшись покачал головой Асаев, расслабленнее разваливаясь на диване. — Это ты ему еще комплимент сделал.
— Вообще безнадега? — Влад отнял трубку от ухо зло глядя на экран и набрал следующий номер.
— Я удивлен, что он так долго продержался. Наши бы сожрали его за сутки, если не меньше. Предварительно заставив книжки в задницу себе засунуть и раза три там провернуть.
— Провинция, хули. — Хохотнул Казаков, с сарказмом посмотрев на рассмеявшегося Эмина. — Рус, ты хули так долго трубку не берешь, тебе ее к уху прибить, что ли, блядь. Пусть Вано отмотает часть для Асаевских на завтра, а ты прощелкай когда этот ублюдок, который мне мозг две недели компостирует решит припереться со своими ребятишками. Нет, то что завтра это я помню, мне по времени надо. Да. Чтоб не встретились, да. Все, давай. — Отключив звонок, Казаков отложил телефон на край стола и вяло поморщился, когда Эмин кивнул на колоду. — Нет, я два дня не спал, голова туго варит. Как время узнаем о визите царька, я тебе сообщу.
— Уговорились. — Устало зевнул Эмин, прикрывая рот кулаком и бросив взгляд на наручные часы стал подниматься из-за стола.
— Ты как, уже полностью обустроился здесь? — Казаков жестом попросил его задержаться и разлил в бокалы остатки виски.
— Почти. — Эмин снова зевнул, падая назад и принимая пододвинутый бокал. — У вас вообще такая себе кунсткамера оказалась, но ничего, мне нравится. Я люблю шакальи бои. Эта шваль сопротивляется еще, хотя и стучат друг на друга ну просто безбожно. Неудивительно, что Каша так скучно слился, псарня у вас тут только из дворняг. Никого ценного нет, своих тянуть пришлось.
— Ты бы с ними поосторожней, Эмин. Зверье здесь лютое вообще. — Влад со значением посмотрел в глаза Эмина и стукнул своим бокалом о его в негласном тосте.
— Я всегда осторожен. — Хмыкнул Эмин, прежде чем опрокинуть в себя виски и снова подняться.
— Я тоже так говорил. А потом три года чалился. — Хохотнул Влад, тоже поднимаясь из-за стола и устало проводя рукой по лицу.
* * *
— Степаныч. — Позвала я, затягиваясь сигаретным дымом сидя за столом в малогабаритной кухне сестры.
— Ау. — Степаныч, стоящий у плиты с интересом заглянул под крышку кастрюли с супом и обрадовано улыбнулся.
— Какая она была? — Перевела взгляд на открытую форточку окна, за которым зимняя ночь неохотно уступала рассвету. Стряхнула пепел на крышку от банки и, бросив взгляд на настенные часы, сделала себе пометку, что минут через тридцать надо выходить из дома, чтобы успеть к началу смены халдеев.
— Кто? — Степаныч прикусив от усердия кончик языка, пилил тупым ножом буханку хлеба, поставив рядом со мной тарелку супа.
— Мама. — Усмехнувшись, я снова сделала затяжку, внимательно глядя на пропитое лицо Алинкиного отчима и гражданского мужа моей биологической матери. — Какая была мама?
Какая была женщина, которую я ни разу не видела. Кто она? Что она была за человек? Отказавшаяся от меня в роддоме и в последующем предпринимающая неоднократные попытки меня найти. Только дуро лекс, сед лекс — закон суров, но это закон. В тех реалиях девяностых, когда я родилась, матерям тяжеловато было найти ребенка от которого они отказывались.
Я нашлась сама. Нашла Алинку через некоторое время, после того, как выпустилась из детдома. И это забавно, но Алинка, три года как схоронившая мать, оказалась нормальной. Близкой. Понятной. Родной. Немного подкосившей мою теорию устройства мира.
Миф номер один — все детдомовские мечтают о семье.
Не все. Домашние, попавшие в детдом из-за условий существования, или те, кто хотя бы эпизодно знал, что такое семья, или те, кто мечтал о лучшем куске, с ужасом вспоминая свои семьи — они да, они мечтают. Мы же, кто с рождения были одни — нет. Сложно желать того, о чем ты представления не имеешь, а в сказки мы не верили, хотя и в силу возраста слушали их с желанием.
Я внимательно вглядывалась во взгрустнувшее лицо Степаныча, глядящего в перечницу на столе.
— Степаны-ы-ыч, — усмехнулась я, затушив сигарету и откинувшись на стуле. — Да давай уже жги. Это не мое детдомовское сердечко просит розовых соплей о маме, это я о ее характере спрашиваю, потому что у меня, по ходу, отклонения. — Я прыснула, глядя на мрачно посмотревшего на меня Степаныча. — Вот хочется узнать гены это или я сама просто со сдвигом. Какая мама была?
— Галка-то? — Степаныч по стариковски пожевал губами, убирая трясущимися пальцами буханку в пакет и смахивая в ладонь крошки со стола. — Своеобразная. — Он, вытряхнув в раковину крошки, вернулся к столу и сел рядом со мной на табуретку, с грустью глядя на тарелку с супом. — Ты не серчай на нее, Янка. Родители ее заставили отказаться от тебя. Люди партии были же, видные очень, а тут дочурка в пятнадцать забеременела. — Степаныч бросил на меня сочувствующий взгляд и куснул зубчик чеснока, прежде чем начать работать ложкой. — Потом в семнадцать она Алинкой забеременела. Из дома сбежала потому что думала, что опять заставят отказаться, на аборт поздноватенько уже было. С того момента, наверное, она и того… кукухой-то и поехала малек. — Степаныч печально вздохнул, глядя в поднесенную ко рту ложку с супом.
— Но что-то хорошее в ней было? — философски глядя на зимние сумерки за окном, предположила я.
— Было. — Кивнул Степаныч и отодвинул от себя тарелку. — Аппетит пропал что-то. Чая попью. Тебе налить?
Я отрицательно мотнула головой и посмотрела в худую спину Степаныча, наливающего себе чай трясущимися с перепоя руками.
— Много хорошего. — Звучно звякнув чайником о фаянс пробормотал Степаныч и направился с чашкой к столу. — Ты, Янка, правда, не серчай на нее, что в детдоме выросла из-за ее отказа. Времена тогда сложные были, а у Галки голова без царя иногда… И тут ее родители. Совок-то хоть уже и разваливался и времена страшные начинались, но они все ж… ну, партийные они, это диагноз был, короче. Дочурка-то у них примерная росла, только, видать передавили они на нее. — Степаныч отхлебнул чая, глядя на пачку моих сигарет на краю стола. — В какой-то момент, что-то там изменилось у Галки, наверное, после тебя вот, что заставили отказаться, и она начала отстаивать свои позиции. Из крайности в крайность. Алинку под сердцем когда носила, ушла, отказавшись от всего и всех. Потом мы сошлись с ней. Я на заводе днем, вечером по стопарику с мужиками, ну, и как-то зашел разговор, дескать, в былые времена баба при мужике глаз не поднимала, в пол смотрела, слово мужика закон был. Под горькую-то такие разговоры. Ну, я раздухарился, прихожу, значится, домой, а она посуду моет. Я ей с порога давай права качать, дескать, вот раньше как было и сейчас так будет, тра-та-та! Она стоит, молчит, посуду моет, на меня не смотрит. Я ее за плечо схватил, встряхнуть хотел, мол, тут мужик глаголит, а ты не слушаешь! Ну и получил скалкой промеж глаз. Очухался, посреди кухни лежу, она посуду вытирает. Спрашиваю, мол, Галя, что это я тут лежу? Она смотрит на меня и отвечает, что перепил, упал и уснул.
