Бесценная Статуя (СИ) - Хант Диана (бесплатная библиотека электронных книг .TXT) 📗
Ишма давно не была дома. Разрешение Ньола оставаться в Замке она восприняла и с радостью, и с дрожью в коленях одновременно. С радостью — потому что не надо больше уходить ночевать домой. Впрочем, уже несколько месяцев, как домой она уходила, но ночевала всегда за порогом — то в ближайшем лесу, то на крыше полуразрушенной гонгмы. С тех пор, как отец однажды прилег рядом с ней на циновку и запустил руку под рубаху, шепча, что у ее матери больше нет таких маленьких сладких грудок, а мать, — Ишма слышала по ее дыханию — не спала, терпеливо ждала мужа, она больше ни разу не ночевала дома. Первые две или три ночи Ишма ночевала во дворах подруг, но после того, как мать отходила ее кнутом для скотины, пообещав, что если будет продолжать позорить ее перед соседями, изрежет на мелкие клочки всю ее одежду, Ишма стала осторожно, чтобы никто не заметил, ходить спать в лес.
Ишму не пугали снующие временами мимо барсы — она знала, что не попробовавшие человеческой плоти, они не опасны, куда опасней представлялся родной дом.
Но сегодня нужно обязательно навестить маму и сестер — у нее есть деньги. И если не избавится от них сейчас, деньги могут не задержаться у нее надолго.
Целых три больших монеты и три маленьких Ишме дали вчера двое странствующих умемов, пришедших поклониться Матери Всего Человечества. Сначала пользовали Ишму по очереди и одновременно, крепко держа за волосы и заламывая руки, правда, когда ее чуть не стошнило, не разозлились, и даже дали передохнуть. А потом, когда уходили, потрепали по щеке и всунули в лиф деньги! Никогда у Ишмы не было столько монет одновременно, да и для всей ее семьи сумма велика!
В прошлый раз, когда один почтенный пилигрим дал ей маленькую монету после того, как она обслужила его ртом, и Ньол узнал об этом, он жестоко избил ее, и она целый день пролежала в своей каморке. Ньол избил Ишму не за то, что обслужила того старого пилигрима, а за то, что утаила от него серебряную монету. С тех пор, как Ньол взял ее впервые — в комнате, где хранится жир для свечей, он берет ее постоянно, почти каждую ночь. Почти — потому что иногда он уступает ее некоторым гостям. Ньол берет за это с них плату, а Ишме брать деньги нельзя.
Но вчера Ишма была умнее, чем в прошлый раз, и спрятала монеты за оторванный подол платья, особым образом подшив его. Но рано или поздно, Ньол узнает об этом, поэтому сегодня, пока его нет, нужно передать деньги матери. Ее кормят в Замке, вместе с остальными слугами, а маленькие сестры голодают. А может быть, мама купит себе сурьмы и румян, и станет красивой настолько, что понравится отцу! Ишма знает, мама на самом деле добрая, просто ей больно оттого, что отец перестал смотреть на нее. Особенно после того, как однажды выбил ей спьяну верхние передние зубы.
Ишма никогда не понимала, зачем матери нужна близость с ним — раньше, когда она слышала хриплые стоны матери по ночам, она думала, что быть с мужчиной приятно. Теперь она точно знает, как это отвратительно и чаще всего больно. Наверно, всю жизнь мать все-таки стонала от боли… и не хотела, чтобы отец также обошелся с ней, с Ишмой!..
После двух белых лун в Замке глиняные стены родного дома кажутся Ишме совсем убогими. Она видит трещины, которые раньше не замечала и прохудившуюся камышовую крышу. Ишма надеется, что сможет помочь семье починить хижину. Вряд ли этих денег хватит, но, даст Богиня, Ишма сможет добыть еще. Главное, не злить Ньола, чтобы он не выбил ей зубы, как отец матери.
Родные стены встретили Ишму неласково, но она не удивилась и не обиделась.
— Зачем приперлась, шлюха? — мать, по привычке прикрывая рот рукой, встала в проеме, не собираясь пускать Ишму в дом.
— Я принесла деньги.
— Деньги! Откуда у тебя деньги! Все знают, каким местом ты заработала эти деньги, дрянь, все знают, — бормочет в ответ мать, но все-таки посторонилась.
— Видит Богиня, ты навлечешь беду на наш дом. Ну! Где деньги?!
Ишме пришлось оторваться от двух черноглазых кудрявых малышек, встать, и высыпать монеты в преждевременно иссохшие ладони матери. Увидев расширившиеся от величины суммы глаза, Ишма не смогла не почувствовать гордость за себя!
— Не иначе, как ты их украла, — сухо, но уже не так сурово, сказала мать. — Или с каких пор прислужницам платят деньги?
— Вот еще, — Ишма протянула ей сверток с мукой и козьим сыром, все, что удалось достать на кухне в Замке. — Сестрам.
— Без твоих соплей здесь разберутся, кому что, — отрезала мать, — Ладно уж, сядь, поешь, раз пришла.
Она поставила перед Ишмой тарелку с ячменной похлебкой и зачерствевшей лепешкой. Ишма видела, что лучшие куски мать припрятала. Для отца, или для себя. Но Ишма не возражает. Она может только надеяться, что хоть немного козьего сыра достанется девочкам.
Ишма ест и смотрит на них. Надо же, как выросли! Вытянулись, и такие худые… Она хотела бы отдать свою похлебку им — они жадно смотрят на то, как она ест, широко раскрытыми голодными глазами с одинаковыми голубыми жилками под ними — но под суровым взглядом матери не посмела.
Мать внимательно изучает Ишму, не переставая, однако, бормотать, что та обязательно навлечет беду на их дом, как уже навлекла своим распутством бесчестье.
Вглядываясь в свежее, юное лицо дочери, в нежный румянец щек, влажную поволоку испуганных глаз из-под длинных, густых ресниц, и особенно в целые, белые зубы, Радха, мать Ишмы не в силах побороть приступы бессильной ненависти к своему дитя, приступы, переходящие в жгучую, болезненно выедающую изнутри ярость. Ишма так молода и так красива, что Радха не может не завидовать ей самой черной, самой злобной женской завистью — завистью матери к красоте и молодости дочери.
О, как она желает, чтобы это круглое лицо с совершенной кожей безобразно стекло вниз, как ее, Радхино лицо, чтобы поры на нем расширились и заполнились черной грязью, чтобы цвет его пожелтел и стал неровным от солнц, чтобы вся кожа на теле Ишмы обвисла, и вместо благоухания юности начала источать смрад, как от нее, от Радхи! Смрад, который отвращает от нее мужа все чаще и чаще… Как же Радха боится окончить свои дни, как ее собственная мать — некогда первая красавица поселения и дряхлая, с трясущейся головой и редкими патлами седых волос старуха, обезумевшая настолько, чтобы ходить на площадь и предлагать свое сморщенное обвисшее тело пьяным бродягам, платить им за это деньги.
Со двора послышались шаги, и Ишма подавилась от испуга — подумала, пришел отец, и в груди сразу похолодело. Но это оказалась Гадра — полубезумная соседская старуха, которую в селении считают провидицей. Не пустить Гадру внутрь означает накликать беду на двор, и мать немедленно выхватила у Ишмы оставшийся кусок черствой лепешки и сунула его старухе. На мгновение он мелькнул в изуродованных артритом старушечьих пальцах и исчез в складках рубища.
Скривившись, Гадра оглядела сквозь мутную пелену глаз девочек, прижимающихся с двух сторон к старшей сестре, обхватив цепкими маленькими ручонками ее ноги.
Крякнув, икнув несколько раз, Гадра затряслась и пустила изо рта обильную пену. Ее злобные, почти скрытые обвисшей морщинистой кожей глаза воззрились на Ишму. На нее же и указал коричневый старушечий перст.
— Проклята! Проклята!! — завопила она, не в силах сдержать крупную дрожь во всем своем старом теле, — Тебе не пережить красной луны! — и Гадра упала на земляной пол, забившись в судорогах, сотрясающих ее.
Звонкая оплеуха привела Ишму в себя.
— Дрянь! Я так и знала, что ты навлечешь беду на нас. Дрянь!! — мать хлестала Ишму по щекам снова и снова, а она только отклонялась, слабо пытаясь увернуться — она не могла убежать, опасаясь еще больше напугать сестер: испуганные отвратительным видом трясущейся старухи, ее воплями и пеной изо рта, девочки изо всех сил вцепились в ноги Ишмы и не пускают.
В Замок кхастла Бравиш Ишма возвращалась в слезах, не в силах сдержать крупную дрожь, сотрясающую тело. Щеки и уши пылают от материнских затрещин, руки дрожат, и колени совсем ослабли. Ишма даже не заметила, что во дворе Замка, со скрещенными на груди руками, ее поджидает Ньол, выразительно нахмурив брови. На его почти привлекательном лице написано крайнее неудовольствие, и Ишма хорошо понимает, чем это ей грозит, но бояться сил уже не остается.
