Артефакт оборотней (СИ) - Лебедева Василина (первая книга .txt) 📗
Я кивала.
— Это хорошо. И мне всё не так скучно будет, да и не будет каждый шорох настораживать. А зачем лес всё-таки? — Я проголодавшись последовала примеру Матвея уже вовсю уминавшего тушённые с мясом овощи.
— Так в основном на заготовки, дрова для становки. Да и к концу лета надо будет подправить два дома здешних, крыша течёт в одном, во втором полы менять.
Я так и зависла с ложкой.
— Подожди. Ты хочешь сказать, что сейчас дрова заготавливают? Не летом?
Он хохотнул:
— Вот так и видно городского жителя! Зимой-то удобнее намного: во первых дел сейчас особо нет, а летом что ж разрываться? Ну а во вторых зимой сокотока в деревьях то нет, легче намного рубить. А ну-ка вспомни стих Некрасова: «Однажды, в студёную зимнюю пору, Я из лесу вышел; был сильный мороз. Гляжу, поднимается медленно в гору, Лошадка везущая хворосту воз». Учила небойсь в школе? Сейчас напилят, распилят, порубят, да сложат под навес, а через зиму вот и готовы дрова.
— Ооо, так это получается не на следующую зиму?
Он мотнул головой, сыто откинулся на спинку стула.
— Нет, они должны полежать, вот через зиму самое то будет.
Так за неспешным разговором мы поужинали, попили чай под рассказы из жизни мужчины. Пока он купался, я постелила ему на диване и пошла спать.
Ранним утром меня выдернул из сна громкий мужской голос, который раздался совсем рядом, отчего я резко натянула одеяло и укрылась разве что не с головой.
— Матвей! Спишь что ли? Давай просыпайся, пошли завтракать.
— Ты чего орёшь, заполошный! И какого рожна в чужой дом запёрся? Давай на выход!
Послышалась возня и отдалённый возглас, видимо из сеней:
— Ты чего? Прям и зайти нельзя!
— А с зелейщицей нашей потом сам объясняться будешь, какого по её дому шастал, да ещё и в обуви. Сегодня, завтра приедет, думаешь не учует что ли?
— Это с Мартой что ли? — Совсем уж тихо, услышала только потому что с утра тишина стоит.
— С нею родимой.
— Ой ё, нее, с нею не хочу, — возглас уже намного громче и хлопок закрывшейся двери. Я же уже закусив край одеяла смеялась так, что потекли слёзы. Да уж Мартой пугать — это надо запомнить.
Выглянула из комнаты и спросила шёпотом:
— Он один был или кто стоит на улице?
— Один. Ушёл уже. Доброе утро дочка.
— Доброе. — Я зашла в комнату, накинула халат и затянув пояс вышла обратно. Матвей уже успел убрать за собою постель — вот же шустрый!
— Я в санблок первый! Мне пора уже бежать, пока ещё кого не принесло.
Проводив Матвея, я принялась за генеральную уборку, благо утро было солнечное и даже сквозь шторы солнышко хорошо освещало дом. Перебрала все шкафы, потёрла пыль везде, где только можно, по телефону уверила Марту, что у меня всё замечательно, огляделась, вздохнула и поняла — заняться определённо нечем! Побродила в раздумьях по дому, зашла в тёмную, безоконную кладовку и тут меня осенило! Раздвинула мешающие вещи, расчистила себе рабочее место, принесла дополнительно лампу для более яркого освещения и направилась в комнату. Несколько минут я всё же в нерешительности раздумывала: «Стоит ли?». Но откинув сомнения: раскрыла тот самый «подарочек»-сумку, вытащила и отнесла в кладовку сначала напольный мольберт, достала этюдный ящик, осмотрела его содержимое, заглянула в пакет, поморщилась, села прямо на пол, слегка раскачиваясь пыталась понять: а что я собственно хочу сейчас изобразить и что для этого потребуется. Схватила за кончик ускользающую мысль-образ и улыбнувшись достала листы бумаги, несколько водорастворимых графитных карандашей, кисть и пошла в кладовку. Сколько времени там я провела — не знаю, настолько увлеклась, что даже вскрикнула, когда дверь в кладовку открылась и заглянул Матвей.
— Ну дочка ты меня и напугала! — Он облегчённо выдохнул. — Пришёл — тишина, никого нет, я по комнатам и… — Тут он наткнулся взглядом на мой рисунок. Он был карандашный, монохромный, но с помощью размывки заднего фона и выделения чёткими линиями переднего, получился словно объёмным. Изобразила я Марту, совсем чуть-чуть склонившись рассматривающую большой лист вьющегося растения. Слегка нахмурившись, с немного растрепанными волосами и небрежно заправленной прядью за ухо, казалось, что она сейчас выпрямится, взглянет на тебя и улыбнётся. Матвей не отрывая взгляда от рисунка сделал пару шагов внутрь кладовки и остановился, я скосила на него глаза, было интересно: нравится или нет? Он словно погрузился в созерцание, не отрывая глаз спросил:
— Можно я… — Повернулся ко мне — Ты мне можешь его подарить?
Я кивнув прошла к мольберту, сняла клейкую ленту, удерживающую бумажное полотно, свернула и протянула Матвею.
— А ты… — Он замялся и аккуратно его забрав, попытался спросить — Ты не могла бы…
— Не расскажу, — улыбнувшись, ответила на незаданный вопрос.
Он облегчённо выдохнул, кивнул и отвернулся, но я успела заметить в его глазах тихую, затаённую грусть. Но спрашивать ничего не стала, мне бы со своею жизнью разобраться.
Перед уходом он всё же обронил:
— Молодая, душа у неё молодая. А я старый, потрёпанный всеми ветрами хрыч.
И ушёл! Я стою в кладовке, голодная между прочим, его ждала, думала вместе поедим, а он ушёл! Вздохнув, кинула карандаши на стоящую рядом коробку и пошла на кухню, делать нечего — придётся так чем-нибудь перекусить.
Вернулся Матвей глубокой ночью, когда я уже спала. Выглянула из спальни, спросила будет он есть или нет, но он растапливая камин, только махнул рукой и отправил меня спать. Утром, когда проснулась, его уже не было, постель аккуратно сложена и не понятно: ночевал он или пришёл просто протопить? Лучше бы я не рисовала! Теперь он, скорее всего поддавшись порыву и забрав рисунок, избегает встречи со мною. Придётся всё-таки поговорить с ним, терять дружеское отношение, которое установилось между нами, не хотелось. Не знаю к лучшему ли, но поговорить нам так и не удалось, потому что в становку приехала Марта. Как же я ей была рада! Наконец-то не надо скрываться в темноте и можно готовить, топить камин, ещё бы побыстрее уехали заготовщики и была бы вообще красота. Конечно, я получила свою долю нагоняя, за то, что не рассказала ей про приехавших в становку лесорубов, но под раздачу также попал и Матвей, поэтому отчитав меня по быстрому, но видимо махнув на это неблагодарное дело рукой, она переключилась на Матвея, а я по тихому сбежала на кухню готовить. Время до вечера пролетело быстро, кратко рассказав Марте свои малочисленные, можно сказать фактически отсутствующие, новости, я с интересом слушала о жизни и произошедших изменениях в стае.
На следующее утро, закончив запланированные работы, мужчины-заготовщики уехали и жизнь становки вернулась в своё привычное застойное русло. Марта тоже через день вернулась обратно в центральный посёлок, а моя жизнь снова стала скучной и однообразной.
До конца марта единственным просветом в моей словно сонно-замершей жизни стали мои частые прогулки по лесу, иногда с Матвеем, иногда с приехавшей Мартой или Лёшкой. Несколько раз приезжал брат и оставался на пару, тройку дней. С его телефона я даже разговаривала с Алиной, но к моему огромному разочарованию, той теплоты и лёгкости, что была раньше между нами, уже не было. Но я не отчаивалась, надеялась, что спустя время она сможет понять меня.
А ещё я рисовала, писала. Казалось, только на холсте могу выплеснуть свои сомнения или тревоги. Это стало моей отдушиной в череде серых дней. Пейзажи зимнего леса изобиловали тёмными тонами: серые тучи над чернеющей громадой леса, голые деревья сучьями-руками царапали, цепляли низкое зимнее небо. Марта, только ей я разрешала изредка смотреть на свою «мазню», тяжело вздыхала и пыталась всеми силами меня отвлечь, рассказывая с её точки зрения забавные истории из жизни, в ясные солнечные дни неизменно вытаскивала меня в лес на пробежки. Временами это помогало и в написанных пейзажах, временно если и не преобладали, то хотя бы присутствовали яркие, светлые тона. Но даже Марте я не показывала портретов! Когда особенно сильно накатывала тоска, я пряталась и рисовала: чётко, скрупулёзно прорисовывая каждую чёрточку, деталь, стараясь ярче, правдоподобнее выразить эмоции одного лица, которое мне снилось ночами, вместе с волшебными касаниями, поцелуями и разрывали душу. Как бы я ни старалась забыть, хотя бы переключиться на что-либо иное, у меня не получалось! Сдавшись, чтобы хоть как-то выразить мучавшую меня тоску, опять брала в руки карандаши. Разозлившись на себя собрав все портреты — сжигала, но были и те, на которые рука, как бы зла я ни была, так и не поднялась. Их я спрятала в свой шкаф, для надёжности сложив сверху вещи, но иногда всё же доставала. Сидя на полу, оперевшись спиной на шкаф и расправив слегка помятые листы на коленях, проводила кончиком пальца по линиям лица, глаз, губ, вспоминая какие они мягкие и как сладко к ним прикасаться своими губами. Как до безумия хочется снова приподняться на носочки и поцеловать.
