Оковы страсти - Роджерс Розмари (читать полную версию книги TXT) 📗
Глава 44
Ньюбери был прав. Во второй раз было труднее, чем в первый, а в третий — очень трудно. Хуже всего бывало тогда, когда он подвергался этим растираниям, — мазь была вонючая, как лошадиный пот, и обжигала, как поцелуй плети, — а ему приходилось ожидать этого изо дня в день. Этого — и визитов Ньюбери.
В те несколько дней, когда ему пришлось помучиться, его поддерживали собственная ярость и упрямство в ответ на непрестанную лесть, чередующуюся с насмешками. Алекса, Алекса… Он так часто слышал ее имя, что временами оно отдавалось в его мозгу как звон колокола. Алекса, милая Алекса, насквозь фальшивая, лживая предательница!.. Знала ли она, а если да, то злорадствовала ли, думая о том, в какой ад она повергла его душу? Алекса в постели с Чарльзом. Может быть, ему она тоже говорила, что хочет стать для него добровольной проституткой, может быть, и перед ним тоже фланировала нагишом, вся усыпанная драгоценностями? Конечно, тайно, в интимной обстановке. О, Алекса! Что случилось с этой омытой морем, покрытой лунными поцелуями русалкой, с ее честностью и невинностью? Алекса с непричесанными волосами, с ямочкой на щеке; она царапалась, как кошка, превращаясь в бешеную самку. Она плакала с открытым ртом, как обиженный ребенок. Не сам ли он стал причиной ее измены? «После того как ты…» — так она его обвинила, и она, быть может, была права. Если она и стала законченной шлюхой, жаждущей, чтобы ею овладели, то ведь это он показал ей, что лежать с мужчиной — это удовольствие, а не утомительная обязанность. Проститутка, стонущая и всхлипывающая в экстазе, когда ей было приятно. Она тоже ждала, хладнокровно и расчетливо, когда он сломается? Знала ли она, что Ньюбери ее желает и терпеливо ждет этого дня? «А иногда честная шлюха ведет себя как леди, а леди становится бесчестной шлюхой!» «Ах, знать бы, сударь, когда?» Он хорошо запомнил это среди остального бормотания той ночью, хотя и не помнил, когда это было.
Вот и случилось так, что леди оказалась шлюхой, а бесчестную купили по дешевке. Но отдать его прежнюю русалку и деву, полную желания, Ньюбери? Был ли он ее отцом? Для Ньюбери это могло вообще не иметь значения — он слишком сильно хотел покрывать шрамами эту шелковистую кожу, слушая ее крики, и если это произошло, то опять-таки из-за него.
— Сколько их приходит? — однажды спросил он Брауна. — И женщины тоже есть?
— Да, милорд, хотя мне и не стоит об этом говорить, как вы знаете, но раз я вам не говорю, кто именно, я полагаю, что… Иногда только ваши знакомые джентльмены, иногда в компании других, порой человека четыре. А дважды, сэр, приходила леди, но она вся была закутана в плащ с капюшоном, поэтому никто не знает, как она выглядит.
— Благодарю вас, Браун. Хоть вы-то порядочный человек.
— Сэр… Сэр, если бы вы только…
— Нет. Дело зашло уже слишком далеко, разве не понятно? Слишком поздно. — Он вдруг засмеялся, и от звука этого смеха Брауну стало не по себе, как он потом сообщил Партриджу. — Видите ли, Браун, я понял, что этот мир — чистилище, и я пребываю в нем, чтобы очиститься от всех грехов, от тяжести вины за них. Боже, я мог бы с тем же успехом торчать в каком-нибудь злосчастном монастыре, как вы считаете? Там бы меня умерщвляли помимо моей воли.
А теперь, вместо того чтобы мерить шагами свою келью подобно беспокойному зверю, Николас проводил время, лежа на кровати, уткнувшись лицом в подушку, совершенно без движения. Он думал о вещах, не приходивших ему на ум годами, вспоминал какие-то давно забытые эпизоды из раннего детства, перебирал в уме всю свою жизнь. Что касается бичеваний, то он заставлял себя подняться, когда наступало время, и предоставлял событиям идти своим чередом; боль для него теперь ничего не значила, хотя порой ему жаль было бедного Брауна, который словно чувствовал эту боль вместо него и потом, когда все кончалось, бывал вынужден сильно высморкаться.
— Ты дурак, Николас, — заявил ему раздраженно Ньюбери во время одного из визитов, — неужели все это — из-за женщины, из-за шлюхи, которую самое надо было бы выпороть, а не позволять ей использовать тебя в качестве мальчика для порки! Неужели ты получаешь от этого удовольствие?
— А ты получал удовольствие, когда тебя лупцевали в твоей турецкой тюрьме, Ньюбери? Что ты делал для своего спасения?
В голосе Николаса почти не прозвучало любопытства, но, к его удивлению, Ньюбери ответил на вопрос:
— Нет, не очень-то мне нравилось, когда меня рвали на части, а в это время женщины из гарема Абдул Хакима, стоя за ширмами, смеялись своими пронзительными голосами и требовали, чтобы палач бил крепче, чтобы я громче кричал и сильнее корчился. Нет, я при этом не испытывал никакого удовольствия ни от самого Абдул Хакима, ни от того факта, что моя мать — моя любящая, нежная мать — знала, где я нахожусь, что со мной происходит, и, тем не менее, никак не присылала денег для того, чтобы меня выкупить, хотя эти деньги и были моими: она-то знала, что я единственный сын и наследник титула и состояния маркиза Ньюбери и деньги могут достаться ей, чтобы она могла жить так, как считала нужным. А потом она заплатила эти деньги и ждала от меня, что я буду благодарен ей по гроб жизни — она же столько для меня сделала! Эта великая блудница вавилонская, моя мать, выбиравшая себе любовников среди моих друзей, когда мой несчастный дурак-папенька был еще жив, полностью высасывавшая из них всю их мужскую суть, прежде чем выплюнуть, как косточки от апельсина. Понимаешь, Николас? Ты еще до сих пор не понял, чего они стоят? Женщины, которые смеются, пока мужчины страдают, думая, как они все это мудро придумали. А самые ужасные из них — леди-шлюхи, тебе ли этого не знать. Как твоя Алекса, с этими ее волосами, словно отливающая золотом бронза, глазами, словно горячие уголья, и такой же черной душой, это несомненно. Как она сейчас смеется и елозит в постели с моим племянником — непутевым шалопаем, и делает с ним все то, что делала с тобой! Она заняла дом напротив него за городом, и он проводит в нем, а точнее, в ее постели, гораздо больше времени, чем у себя. Она из тебя тоже вытянула все соки, превратив в жалкого евнуха?
— Может быть, ты сам об этом и позаботился, Ньюбери. Тебя приводят в ярость шлюхи, особенно шлюхи благородные, а эта в особенности, потому что она напоминает тебе твою мать, которую ты ненавидишь и к которой ты бы никогда не смог прикоснуться. Ты и сейчас описал мне ее портрет, который висит в ее комнате. Ты слишком фанатичен, мой дорогой Ньюбери! Но как мне в том положении, в которое вы меня поставили, судить о том, кто есть кто — шлюха или леди? Эта задача мне не по силам, да и не очень-то меня волнует, знаешь ли. — Николас коротко рассмеялся, почти чувствуя что-то вроде веселья. — Ведь я стал чем-то вроде монаха, которого истязают каждый день, чтобы изгнать из него дьявола. Найди себе другого козла отпущения, более способного и сообразительного, а то попробуй ее сам. Судя по тому, что ты мне рассказываешь, это будет довольно легко! — Николас равнодушно отвернулся к стене и чуть было не уснул, несмотря на шумное дыхание Ньюбери.
Его шлюха-мать. Его мать! Она и сама сюда являлась, испытывая нечто вроде спортивного азарта, наблюдая за тем, как неотесанного американца обучают себя вести, в то время как она вместе со всеми остальными всласть забавляется этим новеньким зрелищем. Недавно она заявила, что все это продолжается слишком долго и, что существуют и другие способы поставить на место эту маленькую выскочку, но для этого надо, чтобы Чарльз на ней женился и получил право распоряжаться ее деньгами. И даже все его друзья, входившие в состав «суда присяжных», струсили и, почесывая в затылках, заговорили о том, что, в сущности, Николас уже сполна за все рассчитался и показал, что у него есть характер, во всяком случае.
— В конце концов, старина, не можем же мы допустить, чтобы произошло убийство, не так ли? А рано или поздно на все эти вопросы придется отвечать, и тогда для нас наступит очень неприятный момент, не правда ли, господа?
