Над бурей поднятый маяк (СИ) - Флетчер Бомонт (читать хорошую книгу txt) 📗
— Ладно. Если ты так хочешь — я его трахну. В конце концов, я люблю тебя, а если кого-то любишь, — так говорят! — нужно иногда прислушиваться к просьбам возлюбленных. Так вот… Тебе станет легче, о мой благородный, если я сейчас же загну этого малолетнего идиота над столом, и выебу у тебя на глазах? Тогда он получит то, что ему свербит больше всего… А ты? Ты — получишь желаемое?
Выпустив на волю гадюку речи, Кит распалялся все больше — будто его разводили, подпитывали, как огонь в камине. Огонь этот разгорался на опережение и уже был готов вырваться из дымохода и пожрать соломенную крышу, а следом за ней и соседнюю, и еще одну, и еще — до самого горизонта, покуда видно город.
Пока его не станет не видно за чернотой пожарища.
Не закончив еще, Кит пихнул Уилла в грудь — невольно отступив, тот задел плечом полку, и мертвые, опухшие от хлебного вина младенцы в банках заголготали перезвоном.
***
От каждого вскрика — там, в объятиях клубящегося мрака, — Гарри крупно вздрагивал. Ему казалось, что он попал на войну, вокруг него — палуба горящего судна, а над головой свистят ядра. Каждое из ядер могло попасть ему в голову или сердце, дробя кости и раздирая жилы со свистом. Каждое ядро было камнем, ложащимся на весы его судьбы — на сегодня и навсегда.
Уилл Шекспир оказался смелым малым — хоть и глупцом. Да, Саутгемптон ясно видел, что этот добрый, наивный поэт — еще больший дурак, чем он сам. И в кровь, бегущую все скорее в их жилах, в жилах, чьи русла были в чем-то похожи, уже попал яд, слаще которого не было на свете.
Гарри был готов снести и большее, и отравиться еще сильнее — лишь бы добиться своего.
Может быть, позор — это только испытание? Все, что прекрасно, не дается даром — было бы неразумно и самонадеянно так полагать…
То, о чем выкрикивал Кит, погнало кровь к щекам.
Гарри испугался, что сейчас у него потечет из носа — черным, алым, правдивым.
С некоторой гордостью он подумал: «Что бы решила матушка, услышь она Кита, услышь тот ответ, что уже был готов у ее любезного сына на его угрозы, обещания?»
— Ничего ты не сделаешь! — неожиданно твердо и громко проговорил Гарри, присаживаясь на край стола так же, как это недавно сделал Кит. Он не видел Кита, не мог различить черт его лица, но отчего-то знал, какими они сделались — после услышанного. — Потому что не хочешь. Если бы хотел и вознамерился — сделал бы давно. И твой лопоухий Уилл из Уорикшира тебе бы не помешал. Как сейчас не помешает выставить меня. Или нет? А, Кит? Чем я хуже всех тех мальчишек, что вечно вьются вокруг тебя в театрах и кабаках? Посмотри на меня, и скажи мне — чем?
***
Кит разозлился — рванул, словно порох, мгновенной черной и кипучей злостью, отразившейся в зрачках сполохами пламени. Он заговорил — легко, о как всегда легко и гладко, подчас Уилл завидовал этой гладкости его слов, но в этот вечер Кит нес околесицу и, казалось, совершенно не понимал, что говорит. Или это Уилл утратил способность понимать — его, может, и весь белый свет?
И конечно же, Кит достигал цели, сам не зная того, что бьет не просто по больному — снова и снова, прямиком в разверстую в груди рану.
Уилл бледнел, сжимая его плечи все сильнее, и чувствуя, как сжимаются челюсти, и такая же злость — чистое яркое пламя — поднимается навстречу Китовому огню.
Ты так говоришь, Кит, как будто это впервые. Как будто я не видел ничего из того, что ты так жаждешь мне показать. Как будто не было Неда Аллена, Томаса Уолсингема и всех, кто на тебя глазел, не было твоих признаний в явных и тайных грехах, как будто я не видел, как ты хлестал по щекам безответного Томми Кида.
Уилл мог сказать это, и многое другое, но молчал. Стискивая зубы так, что, казалось, вот-вот раскрошит их. Стискивая Кита, как будто мог этим сокрушить его злость, или облегчить свою.
Молчал, и только вглядывался в знакомое — и незнакомое лицо.
Так вот как ты поступаешь, Кит. Вот каков ты на самом деле с теми, кто тебя любит?
Кит скалился, как пред дракой и смотрел — точно так же, кривя губы и бледнея, он смотрел на Томаса Уолсингема, про которого узнал, что тот женится. Точно так же он смотрел на Бобби Грина, в кабаке, перед тем, как Грин схватил его за глотку. По правде, Уилл был близок к тому же. Теперь он отлично понимал их — их всех, кто удостоился ядовитой насмешки и не менее ядовитой злости Кита Марло. Теперь он — понимал.
И точно так же, как Тосмаса Уолсингема, Кит толкнул его в грудь, принуждая отступать под напором, задевать плечом жалобно звенящие бесчисленные склянки.
И вновь — говорил. Будто сказанного ранее было недостаточно.
— Ну что?! — Так — хорошо? Так — идет? Так — я уважу каждого, кто заявит мне о своей любви, и попытается поселиться у меня дома?!
У Уилла потемнело в глазах.
Каждого, кто поселится у меня дома. Вот значит, как оно. Каждого. Любого. Поэтому ты не хотел, чтобы я говорил отцу, Кит, и поэтому ты подстрекал меня к этому шагу?!
С Уилла было достаточно на сегодня.
Не помня себя, не понимая, что делает, он размахнулся и отвесил Киту леща — голова Кита дернулась, и говорить он перестал.
Зато — заговорил юный графчик.
И Уилл понял, что они двое — и Кит, и Гарри, — друг друга стоят.
***
И этот ход оказался ожидаемым.
Настолько, что, схватившись за полыхнувшую под затрещиной щеку, Кит подумал мимолетно — мысль пролетела между зазвеневших височных костей лопочущим в сводах Святого Петра голубем: от этого можно было бы уклониться, как от нежеланной работы или встречи. Но отяжелевшая от свинчатки обиды ладонь все же встретилась с лицом — и, жгуче взглянув на Уилла, Кит увидел зеркало, в котором отражался Нед Аллен.
И чертовы пошлые розы, расцветившие его гримерную, расцветившие Киту Марло скулы.
— Значит, вот так. Значит, это — все, на что ты способен, Уилл Шекспир. А что, скажи тебе твоя разлюбезная Элис, или жена, или кого ты там любил больше жизни в прошлом году, что-нибудь неудобно правдивое — ты бы и ей въебал? Я же вижу, что тебя задевает, вижу, что прав…
Он мог бы ударить Уилла в ответ — без особых усилий. Уилл не защищался, не собирался предотвращать возможную ответную атаку, и получил бы сполна — только кровь бы свистнула из носа.
И Кит не был уверен, не отложи он кинжал раньше и дальше — там, у стола, тогда, в прежней жизни, — что только из носа, а не из раны в горле.
Но это было бы слишком милосердно — для того, кто попытался установить здесь свои правила, законы, границы и торговые пути. Для того, кто мог упереть руки в бока, отыскать то, что ему было нужно, в завалах страшных диковин и диковинных страхов, и сказать: этот остается, а тот уходит.
Уходит Бобби Грин, потому что мордой не вышел.
Остается Гарри Саутгемптон — он еще ничего.
Теперь у Кита горели обе щеки, глаза и место, где, как толковали старухи, жила душа. Туда можно было бы заглянуть, и даже ткнуть пальцем, чтобы найти пустоту. Кит говорил, говорил, частил, всаживал каждое слово в Уилла по рукоять.
— Не для того я писал для Неда Аллена все эти роли, вытаскивал их, как жилы, из кистей рук, чтобы намотать на перо, чтобы он велел мне, что делать!
Он кричал, как плохой актер.
Кажется, Гарри тоже что-то кричал — из-за толщи воды, из-за гробовой доски и пелены непролазного мрака. Но Киту было плевать.
***
— Эй!
Гарри и здесь не повезло — очень скоро он понял, что никто его уже не слушает. Кит орал так, что замирало сердце — должно быть, он не играл, и действительно был оскорблен тем звуком… звуком удара по лицу.
Он выкрикивал такие вещи, что сердце Гарри, притаившись в груди, тут же отмирало и начинало биться, прыгая через ступеньку, через барьер, через горло. Подумать только! Ведь именно о таких страстях, озаряющих размеренную предсказуемо-скучную жизнь, как солнце озаряет землю на исходе ночи, он грезил, не в силах уснуть в своей спальне — в одиночестве…
И злость его вторила злости Кита.
