Ожерелье королевы - Дюма Александр (читать книги без .TXT) 📗

Но она тут же добавила:

– И все-таки следует возблагодарить Господа: он спас моих детей от позора, благодаря ему я умру королевой!

27. От чего растолстел барон де Таверне

Покуда в аббатстве Сен-Дени королева распоряжалась судьбой мадемуазель де Таверне, Филипп, чье сердце надрывалось от горестных известий и открытий, поспешно готовился к отъезду.

Солдату, привыкшему бродить по свету, нужно не так уж много времени, чтобы собрать сундук да накинуть на плечи дорожный плащ. Но у Филиппа были более веские, чем у любого другого, причины поскорей расстаться с Версалем: он не хотел быть свидетелем скорого и неминуемого позора, который грозил королеве, его единственной любви.

Поэтому он еще быстрее обычного оседлал лошадей, зарядил пистолеты, сложил в сундук вещи, без которых ему труднее всего было обойтись на чужбине, а затем послал к г-ну де Таверне-отцу с сообщением, что желает с ним поговорить.

Старикашка в это время возвращался из Версаля, на ходу удовлетворенно подпрыгивая икрами и гордо неся округлившееся брюшко. За последние три-четыре месяца барон изрядно растолстел и гордился этим, что нетрудно понять: он считал тучность свидетельством наивысшего довольства жизнью.

А наивысшее довольство жизнью означало для г-на де Таверне очень и очень многое.

Итак, барон возвращался в игривом расположении духа с прогулки водворен. Вечерами он причащался всех скандалов, которые разыгрывались днем. Он улыбался г-ну де Бретейлю в знак презрения к г-ну де Рогану; улыбался г-ну де Субизу и г-ну де Гемене в знак презрения к г-ну де Бретейлю; улыбался графу Прованскому, выказывая тем пренебрежение королеве; улыбался графу д'Артуа в знак вражды к графу Прованскому; словом, его улыбки свидетельствовали о вражде, которую он питал к целой куче людей, но не свидетельствовали ни о единой дружбе. Гуляя, он пополнял запасы злости и мелких пакостей, а набрав их полную корзину, возвращался домой в отменном расположении духа.

Когда он узнал от лакея, что сын желает с ним побеседовать, он не стал ждать, пока явится Филипп, а сам пошел ему навстречу.

Он без доклада вошел в комнату, где царил беспорядок, предшествующий отъезду.

Филипп не ждал, что отец, узнав о его решении, ударится в чувствительность, но и полного равнодушия он тоже не ожидал. В самом деле, Андреа уже покинула родительский дом – одна жертва ускользнула от своего мучителя; с ее уходом в жизни старого барона образовалась пустота, и теперь, когда к его потерям добавится отъезд последнего мученика, барон, подобно ребенку, у которого забрали сперва собачку, а потом птичку, может из чистого эгоизма пуститься в жалобы.

Каково же было удивление Филиппа, когда барон разразился ликующим смехом и вскричал:

– А, уезжаешь, уезжаешь!

Филипп посмотрел на отца с изумлением.

– Я в этом не сомневался, – продолжал барон. – Готов был побиться об заклад, что так ты и сделаешь. Прекрасно сыграл, мой мальчик, прекрасно сыграл!

– О чем вы, сударь? – осведомился молодой человек. – В чем, по-вашему, состоит моя игра?

Старик замурлыкал себе под нос, подпрыгивая на месте и поглаживая руками чуть наметившееся брюшко. В то же время он отчаянно подмигивал Филиппу, намекая, чтобы тот услал лакея.

Филипп понял, чего хочет отец, и повиновался. Барон вытолкал Шампаня за дверь и запер за ним. Потом приблизился к сыну и тихо сказал:

– Превосходно, сын мой, превосходно!

– Сударь, я не возьму в толк, – холодно отвечал Филипп, – чем я заслужил вашу похвалу.

– Ах-ах-ах! – вихляясь, поддразнил его старик.

– Разве что ваша веселость вызвана тем, что я уезжаю и вы от меня избавитесь.

– Ох-ох-ох!.. – снова поддразнил его старый барон. – Ладно уж, меня-то можешь не стесняться, не стоит труда: ты же знаешь, что меня не проведешь… Ах-ах-ах!

Филипп скрестил руки на груди; он всерьез заподозрил, что старик потихоньку сходит с ума.

– Чем я вас не проведу? – спросил он.

– Своим отъездом, черт побери! Ты воображаешь, будто я поверил в твой отъезд?

– Вы не верите, что я уезжаю?

– Поскольку Шампань вышел, я тебе отвечу: не прикидывайся; впрочем, согласен, тебе ничего больше не оставалось, как решиться на это, вот ты и решился. Слава Богу!

– Сударь, вы меня до того удивляете…

– Да, то, что я догадался, достойно удивления; но что же ты хочешь, Филипп? Я самый любопытный человек на свете, и, когда что-нибудь возбуждает мое любопытство, я начинаю искать; притом я всегда необычайно удачлив в поисках; вот я и обнаружил, что твой отъезд – притворный, с чем тебя и поздравляю.

– Притворный? – воскликнул пораженный Филипп.

Старик подошел поближе, дотронулся до груди молодого человека пальцами, костлявыми, как пальцы скелета, и доверительно произнес:

– Клянусь честью, я убежден, что, не пустись ты на эту уловку, все вышло бы наружу. Ты вовремя спохватился. Может быть, завтра было бы уже поздно. Поспеши, дитя мое, поспеши.

– Сударь, – ледяным тоном отвечал Филипп, – уверяю вас, я не понимаю ни слова, ни единого слова из того, что вы изволите мне говорить.

– Где ты припрячешь лошадей? – продолжал старик, избегая прямого ответа. – Кобыла у тебя очень уж приметная: берегись, как бы ее не обнаружили здесь, когда сам ты, по общему мнению, будешь уже… Кстати, куда ты якобы собрался?

– Я еду в Таверне-Мезон-Руж, сударь.

– Хорошо, очень хорошо. Ты едешь якобы в Мезон-Руж. Никто ничего не узнает. Да, но только… Все-таки веди себя осторожно: на вас обоих устремлено столько глаз!

– На нас обоих? О ком это вы?

– Видишь ли, она так порывиста… – продолжал старик, – ее горячность может погубить вас. Берегись! Будь благоразумнее, чем она.

– Нет, право слово, – в глухой ярости вскричал Филипп, – вы, сударь, потешаетесь надо мной, и, клянусь, это бессердечно с вашей стороны, это дурно; видя, что я в горе и в раздражении, вы толкаете меня на забвение сыновней почтительности.

– Ну, почтительности я от тебя больше не требую: ты уже достаточно взрослый, чтобы улаживать наши дела, и справляешься с этим так ловко, что я сам проникаюсь к тебе почтением. Ты у нас Жеронт, а я Шалый [143]. Оставь же мне адрес на случай, если мне надо будет переслать тебе какое-нибудь срочное сообщение.

– В Таверне, сударь, – сказал Филипп, решив, что старик наконец-то образумился.

– Да ты надо мной смеешься! В Таверне, за восемьдесят лье! Ты вообразил, что, коль скоро мне захочется подать тебе срочный совет, я буду насмерть загонять гонцов на дороге в Таверне, и все ради правдоподобия? Полно, я же не прошу, чтобы ты указал мне свой дом в парке: я понимаю, моих посланцев там могут выследить, мои ливреи могут узнать, но выбери какой-нибудь третий адрес в четверти часа пути от своего убежища; что ж, разве у тебя недостанет воображения, черт побери? Тот, кто так искусно улаживает свои любовные дела, как ты, доказал свою сообразительность!

– Дом в парке, любовные дела, воображение? Сударь, мы играем в загадки, но разгадкой владеете вы один.

– Второго такого скрытного чудовища свет не видывал! – с досадой вскричал отец. – Никогда не видел, чтобы кто-нибудь запирался с таким обидным упорством! Можно подумать, ты боишься, что я тебя выдам. Забавно!

– Сударь! – вне себя простонал Филипп.

– Ладно, ладно! Оставь свои тайны при себе, а тайну своего местопребывания оставь в егермейстерском доме.

– Я, по-вашему, жил в егермейстерском доме?

– А тайну своих ночных прогулок вверь попечению двух своих очаровательных подруг.

– Мои ночные прогулки?.. – бледнея, прошептал Филипп.

– А тайну сладких, как мед, поцелуев дари цветочкам и росе.

– Сударь, – взревел Филипп, пьянея от неистовой ревности, – извольте замолчать!

– Будет, будет, я только напоминаю тебе твои же дела. Я ведь сказал, что мне все известно! А ты в этом сомневался? Черт возьми, мог бы сразу мне поверить. Твоя близость с королевой, твои попытки, что были встречены столь благосклонно, твои прогулки в купальню Аполлона – да это счастье и довольство для всех нас! Так не бойся меня, Филипп, доверься мне.