Ожерелье королевы - Дюма Александр (читать книги без .TXT) 📗
– Довершайте дело!
Палач явно узнал этот повелительный голос: яростным усилием повалив Жанну на помост, он согнул ее пополам и левой рукой отвернул ей голову набок.
Она вскочила на ноги, распалясь сильней, чем железо, которым ей угрожали, и голосом, перекрывшим гомон на площади и проклятия оплошавших палачей, воскликнула:
– Подлые французы! Вы не защищаете меня! Вы позволяете меня истязать!
– Замолчите! – крикнул секретарь суда.
– Замолчите! – крикнул комиссар.
– Замолчать? Конечно, – подхватила Жанна. – Пускай палачи делают свое дело. Да, я претерплю позор, и я сама в этом виновата.
Толпа взревела, неправильно истолковав это признание.
– Замолчите! – снова и снова взывал секретарь.
– Да, я сама виновата, – продолжала Жанна, по-прежнему извиваясь всем телом. – Заговори я на суде…
– Молчите же! – возопили в один голос секретарь, комиссар и палачи.
– Если бы я решилась рассказать все, что мне известно о королеве, – меня бы повесили. И честь моя была бы спасена.
Она не могла продолжать: на помост взбежал комиссар, за ним полицейские, которые заткнули несчастной преступнице рот и передали ее, дрожащую, истерзанную, с опухшим, серым, кровоточащим лицом, в руки обоих истязателей; палач снова согнул жертву и сразу же схватил поданный подручным кусок железа.
Но Жанна ужом выскользнула из руки, сдавившей ей затылок; она в последний раз вскочила на ноги и, с каким-то лихорадочным весельем обернувшись к палачу, подставила ему грудь, вызывающе глядя на него; адское орудие ударило ее в правую грудь, запечатлело дымящийся и глубокий след в живой плоти, и у жертвы, несмотря на кляп, вырвался такой вопль, какой невозможно ни воспроизвести человеческим голосом, ни описать.
Боль и стыд сломили Жанну. Она была побеждена. Из губ ее не вырвалось больше ни единого звука, руки и ноги не шевельнулись; на сей раз она в самом деле лишилась чувств.
Палач перебросил ее через плечо и вместе со своей ношей нетвердым шагом спустился с эшафота по позорной лесенке.
Народ также безмолвствовал, не то одобряя свершившееся, не то содрогаясь от ужаса; он устремился в четыре выхода с площади прежде, чем за Жанной захлопнулись ворота тюрьмы, а эшафот медленно, доска за доской, начали разбирать, и все убедились, что у страшного зрелища, разыгравшегося по воле парламента, не будет эпилога.
Агенты ловили малейшие оттенки чувств на лицах присутствующих. Но они с самого начала настолько открыто распоряжались в толпе, что было бы чистым безумием вступать с ними в спор, тем более что они располагали такими аргументами, как дубинки и наручники.
Если кто-нибудь и протестовал, то вяло, про себя. Постепенно на площади воцарилось спокойствие; лишь на краю моста, когда рассеялись тучи зевак, двое молодых и решительных с виду людей затеяли между собой следующий разговор:
– Как, по-вашему, Максимилиан, женщина, которую заклеймил палач, в самом деле госпожа де Ламотт?
– Говорят, что так, но я не думаю… – отвечал тот, что был повыше ростом.
– Значит, вы полагаете, что это не она, не правда ли? – переспросил первый собеседник, низкорослый, с неприятным лицом, с круглыми, горящими глазами, похожими на совиные, с короткими сальными волосами, – не правда ли, та, которой выжгли клеймо, вовсе не госпожа де Ламотт? Пособники тиранов пощадили их сообщницу. Ведь они нашли, чтобы снять обвинение с Марии Антуанетты, девицу по имени Олива, которая созналась в том, что она продажная женщина, значит, могли отыскать, и поддельную госпожу де Ламотт, которая созналась бы в мошенничестве. Вы скажете: ее заклеймили. Полноте! Все это комедия, за которую заплачено и палачу, и жертве! Это обошлось чуть дороже, вот и все.
Первый собеседник слушал, качая головой. Он улыбнулся, но ничего не ответил.
– Что вы мне на это скажете? – осведомился урод. – Вы сомневаетесь в моей правоте?
– Согласиться на клеймение – это уже чересчур, – возразил высокий. – Ваши предположения не кажутся мне убедительными. Вы лучше меня разбираетесь в медицине и должны были почувствовать запах горелого мяса. Неприятное воспоминание, признаться.
– Повторяю, все это просто вопрос денег: заплатили какой-то преступнице, которую все равно заклеймили бы за другую вину; ей заплатили, чтобы она произнесла несколько напыщенных фраз, а потом, когда она захотела пойти на попятный, заткнули ей рот.
– Полно, полно, – флегматично заметил тот, которого называли Максимилианом. – В этом я с вами не соглашусь; дело чересчур скользкое.
Гм! отозвался другой. – Значит, вы последуете примеру других ротозеев и в конце концов тоже приметесь рассказывать, будто видели, как выжигали клеймо на груди у госпожи де Ламотт; вечно у вас какие-то прихоти. Только что вы мне говорили совсем другое, я сам слышал ваши слова: «Не думаю, что заклеймили госпожу де Ламотт».
Я и теперь так не думаю, – улыбаясь, отвечал молодой человек, – но и не верю вашей догадке, что это какая-нибудь подставная мошенница.
– Так кто же она, скажите, кто эта женщина, которую сейчас заклеймили позорным клеймом на площади вместо госпожи де Ламотт?
– Это королева! – пронзительным голосом отвечал молодой человек своему зловещему спутнику, сопроводив слова невыразимой улыбкой.
Тот отступил назад и разразился хохотом, явно оценив шутку, потом оглянулся по сторонам и сказал:
– Прощай, Робеспьер.
– Прощай, Марат, – отозвался его собеседник. И они разошлись в разные стороны.
41. Бракосочетание
В тот же день, когда свершилась казнь, в Версале король вышел в полдень из кабинета и отослал прочь графа Прованского, сурово обратившись к нему:
– Сударь, сегодня я присутствую на церемонии бракосочетания. Прошу вас, не толкуйте со мной о домашних и семейных делах, это было бы дурным предзнаменованием для новобрачных, а я люблю их и намерен оказывать им покровительство.
Граф Прованский нахмурился, растянул губы в улыбке, отвесил брату низкий поклон и вернулся в свои покои.
Король проследовал далее, окруженный придворными, до отказа заполнившими галерею; одним он улыбался, других обдавал холодом, смотря по тому, чью сторону они держали в деле, которое разбирал парламент.
Его величество явился в квадратную гостиную – там, окруженная статс-дамами и чинами своей свиты, ждала королева в полном парадном туалете.
Бледная, несмотря на румяна, Мария Антуанетта благосклонно внимала г-же де Ламбаль и г-ну де Калонну, которые заботливо осведомлялись о ее здоровье.
Но украдкой она то и дело взглядывала на дверь; казалось, она ищет глазами кого-то, кого очень хочет и в то же время смертельно боится увидеть.
– Король! – возвестил один из придверников, и в гостиную, утопая в море кружев, вышивки и света, вошел Людовик XVI, с порога устремляя взгляд прямо на супругу.
Мария Антуанетта поднялась и прошла три шага навстречу королю; тот любезно поцеловал ей руку.
– Ваше величество, нынче вы прекрасны, как никогда! – произнес он.
Она невесело улыбнулась и снова обвела нерешительным взглядом толпу, в которой, как мы уже сказали, кого-то искала.
– Где же наши жених и невеста? – спросил король. – По-моему, вот-вот пробьет полдень.
– Государь, – отвечала королева, делая над собой такое мучительное усилие, что с ее лица хлопьями посыпались румяна, – прибыл только господин де Шарни; он ждет в галерее, когда ваше величество прикажет ему войти.
– Шарни! – произнес король, не обращая внимания на многозначительное молчание, воцарившееся после слов королевы. – Шарни здесь? Пусть войдет! Пусть войдет!
Несколько придворных отделились от толпы и пошли навстречу графу де Шарни.
Королева в смятении прижала руку к груди и села спиной к двери.
– В самом деле, уже полдень, – заметил король, – невесте следовало бы уже быть здесь.
В это время у входа в гостиную показался граф де Шарни; он слышал последние слова короля и тут же ответил:
