Жена султана - Джонсон Джейн (онлайн книга без TXT) 📗

На следующий день за мною снова приходит охранник.

— А ты вдруг всем занадобился, — усмехается он.

Я понимаю, что все не просто так, когда он приносит мне ведро холодной воды, пригоршню тертых оливок в качестве мыла и узловатый лоскут, чтобы я омылся в наружном коридоре. Я поворачиваюсь к нему спиной для приличия, но он только смеется:

— Я тут всякое повидал — меня ничем не удивишь.

Пусть так, но когда я раздеваюсь, он с интересом смотрит на мой пах. Однако когда я выпрямляюсь и гляжу ему в глаза, он отводит взгляд. Я моюсь, надеваю чистые льняные штаны и длинную серую рубаху, которые он мне выдает.

Едва увидев богатые шелка на затылке тюрбана, я понимаю, кто ко мне пришел. Он оборачивается и оглядывает меня с головы до ног.

— Ах, Нус-Нус, больно видеть тебя в таком уничижении. Как быстро наступает забвение, правда? Только что был в самом сердце мира, озаренный благословенным светом султана, и тут же очутился во внешней тьме. Зябко здесь, да?

— Ты пришел посмеяться надо мной?

Великий визирь улыбается:

— Полно, Нус-Нус. Разве ты не станешь умолять сохранить тебе жизнь? Знаешь, в моей власти тебя спасти.

Я скрещиваю руки на груди.

— Сомневаюсь, что жизнь моя стоит сделки, на которую тебе придется пойти.

— Ты слишком мало себя ценишь.

Он протягивает руку и касается моего бедра. Его пальцы мнут большую мышцу, словно он собирается испечь из нее хлеб.

Я выучился не обращать внимания на такое. Как там сказала Зидана? «Немного духа сенуфо». Я собираюсь с силами и пытаюсь пробудить в себе утраченного воина.

Рука визиря подбирается к моим чреслам, скрытым длинной рубахой, и я сразу понимаю, что он нарочно выбрал одежду для этих целей. Пальцы его смыкаются на моей плоти поверх тонкой ткани штанов, гладят. Ты умрешь на моих глазах, обещаю я — если я каким-то чудом выживу.

— Лучше принять наказание, чем быть твоей игрушкой.

Он злобно улыбается:

— Невинный готов принять страшную смерть за преступление, которого не совершал?

— Откуда тебе знать.

— Я знаю довольно, чтобы спасти твою неблагодарную черную шкуру. Подумай, Нус-Нус. Место при моей особе, все самое лучшее — роскошная жизнь. Или гвоздь, вбитый в макушку. По мне, выбор сомнительный. Но не спеши. Я позабочусь о том, чтобы кади отложил казнь на несколько дней, чтобы ты обдумал свое решение.

— А как же суд?

— Какой суд? У кади есть все, чтобы доказать твою вину. Разве что он решит пытать тебя, чтобы ты рассказал все о своем походе к травнику. Скверно все это: пойти под палки и щипцы, потом на дыбу — а потом получить гвоздь в голову.

— Служителя дворца нельзя казнить без распоряжения, подписанного самим султаном, — твердо говорю я.

Абдельазиз фыркает:

— Нус-Нус, ты не знал, что за подобные распоряжения отвечаю я?

Я опускаю голову — я побежден.

— Мальчик мой, Исмаил даже не заметил твоего отсутствия. Ну, не совсем так: в первый день, как ты пропал, он обратил внимание, что ты опаздываешь. Гневался, желал голову тебе отрубить. До полусмерти избил двух мальчиков-рабов, сказавших, что не знают, где ты — а после ни разу о тебе не заговаривал, без сомнения, решив, что в припадке ярости снес тебе голову. Ты не замечал за ним такую странность? Убьет кого-нибудь, а потом притворяется, что ничего не было? Помню, как он избил в кровь каида Мехди за то, что тот не сумел подавить какой-то бунт в Рифе: Мехди глаза лишился. В следующий раз, когда они с Исмаилом встретились, у Мехди на глазу была повязка. Исмаил взял его под руку и самым учтивым тоном спросил, из-за чего он потерял глаз. Бедный каид, заикаясь, солгал что-то про падение с лошади, и султан осыпал его дарами — несомненно, чтобы успокоить свою совесть. Но вина всегда выйдет наружу. Говорят, ему после таких приступов порой снятся дурные сны. Это правда?

Это правда, но я молчу.

— Ладно, не важно. О нем теперь заботится мой племянник Самир Рафик.

И, вонзив мне в сердце этот кинжал, визирь удаляется. Когда охранник возвращается, чтобы отвести меня обратно в камеру, он мне подмигивает, и, несмотря на то, что я всего полчаса назад тщательно вымылся, я чувствую себя грязным до глубины души.

На следующий день после полудня охранник снова меня вызывает. Что на этот раз? Верно, великий визирь счел, что я и в самом деле нетверд волей, раз полагает, что я за одну ночь склонюсь перед ним.

— Говорят, третий раз счастливый, — загадочно бормочет охранник и, отпирая боковую комнату, вталкивает меня внутрь.

Я в изумлении таращусь на каида Мохаммеда бен Хаду Аль-Аттара, а он с легкой усмешкой смотрит на меня.

— Ты ждал кого-то другого?

— Ты — мой третий посетитель за эти дни, сиди.

Он смеется лающим смехом:

— Зидана и Абдельазиз, полагаю?

Он известен как человек прозорливый, и, подозреваю, у него целая армия соглядатаев.

— Раздевайся.

Я не слышал, чтобы его называли содомитом, но умный человек учится скрывать свои пороки при дворе Исмаила. Но когда я начинаю раздеваться, он, вместо того чтобы пялиться в открытую, швыряет мне узел с одеждой: пару хлопковых штанов и простую шерстяную джеллабу.

— Надень капюшон, — советует он. — Объясню все по дороге.

По дороге?

И всего через две минуты мы запросто оказываемся на улице. Я стою, откинув голову, жмурюсь от горячего охристого света. Меня переполняет синева неба, глазам больно от зелени молодой фиговой листвы в соседнем саду. В последний раз, когда я видел эти деревья, листья были еще почками, их шелковые исподы едва виднелись на серебряной коре.

— Что случилось? — спрашиваю я, стараясь поспеть за своим освободителем, который широким резвым шагом удаляется в сторону медины.

— Ты нам нужен. Султану и мне.

Сердце мое взвивается: так я все же не забыт!

— Я вечно буду благодарен тебе за то, что ты вернул меня на службу господину…

— Не благодари меня так поспешно, Нус-Нус. Тебе не понравится то, зачем тебя выпустили. Для тебя есть работа. И она, скажем так, не из приятных.

Я не могу вообразить ничего столь тягостного. Мы минуем женщин, перебирающих тесьму и бусы на лотке галантерейщика. Они глядят на нас с интересом, хлопая ресницами над краем покрывал.

— А что с… делом… сиди Кабура?

Медник прикладывает палец к губам.

— Если исполнишь работу, считай, что сиди Кабура никогда не было.

Я хмурюсь.

— Но… Но… его семья…

— Всем, кому нужно, заплатят. Записи сожгут. Научись быть благоразумным, Нус-Нус. Если я при ясном солнце скажу тебе, что сейчас ночь, надевай ночное платье и зажигай свечу. Делай, что велят, и никто больше не вспомнит об этом деле.

Он говорит что-то еще, по-моему, я слышу имя великого визиря, но мы идем сквозь квартал медников, где мастера сидят на солнце, чеканя огромные чаши и блюда для кус-куса — такие большие, словно они предназначены для дворцовых кухонь, — и его слова тонут в грохоте молотков.

Потом мы выходим из толчеи переулков на Саат аль-Хедим, Землю Булыжников — к развалинам зданий, снесенных до самых стен дворца. Первое, что совершил мой повелитель Исмаил, решив сделать своей столицей Мекнес, а не близлежащий Фес (он мало того что перенаселен, сыр и вонюч, еще и кишит инакомыслящими, марабутами и знатоками Корана, слишком готовыми высказать нежелательное мнение), или Марракеш (который удерживает его восставший брат и который всегда был сомнительным местом), — это послал тысячи невольников разрушить старый город, чтобы освободить место для великого нового замысла. То было пять лет назад, и, несмотря на то что первая стадия строительства почти завершена, здесь царит прежний хаос. Он великий человек — Мулай Исмаил, Император Марокко, Отец Народа, Эмир Правоверных, Победитель во имя Аллаха. Да, он — великий человек, но зодчий из него никудышный.

На одной стороне площади разгружают караван мулов; животных обихаживают, освобождая от поклажи. Вокруг них сидят торговцы, управляясь с мерными палками и весами. Над их головами вьется и ныряет ласточка, словно открывая тюки с товаром, они выпускают мух. Когда она проносится мимо, я вижу красное, как старая кровь, пятнышко на ее горле, раздвоенный хвост… и вот ее уже нет.