Трав медвяных цветенье (СИ) - Стрекалова Татьяна (читаем полную версию книг бесплатно .TXT) 📗
Стах устроился возле неё, надеясь согреться. Пришлось снять с себя платье верхнее да исподнее. Воткнул по краям костра несколько крепких длинных веток: просушить одежду. Сапоги, плотно сидящие на ногах, вымокли только поверху.
Когда со всем разобрался и согрелся, напялив армяк на голо тело – только тогда, прислушиваясь к рёву непогоды, уразумел, от какой заварухи спасся. За пределами землянки бушевала буря. Ливень хлестал пополам с градом, причём мелкая сечка то и дело перемежалась с крепкими порциями увесистых ледышек. Они пригоршнями отскакивали во все стороны от постепенно, но упорно нарастающего снежного вала на границе с вертепом и порой с шипением прыгали в огонь. Те же, которые почти долетали до Гназда, оказывались с лесной орех величиной. Молодец поднял один такой, пальцами повертел – и посвистел печально, загрустив о зеленях в поле, о звериной да птичьей молоди.
Некоторое время он сидел у костра, расслабленно примостившись между внутренней стеной и дрожащим пламенем, неподвижно глядя на него и совершенно не слыша треска горящих сучьев: грохот от падающего льда стоял невообразимый. Било о землю, о прибрежные камни, о гнущиеся и ломающиеся деревья. Било лёд об лёд. В какой-то момент град вроде бы слабел, приостанавливался – а затем, будто спохватившись, свергался с небес утроенной силой. Временами где-то там, во внешнем мире, не закрытом толщей уютных глинистых стен – содрогалась земля, рушились смытые откосы, валились вывороченные деревья. Река ревела и бугрилась мощными бурунами, брыкалась, как норовистая лошадь. Гназд только плотнее закутывался в армяк и с сочувствием думал о тех, кому не попалось накануне подобное убежище.
Он уже стал поклёвывать носом, и пламешки костра смазывались пред усталым взором, когда раздался такой ужасный грохот, что только мёртвый не подскочил бы на месте. «Где-то рядом», – с тревогой приподнялся молодец, в тщетных попытках что-то разглядеть сквозь летящий лёд. Прислушиваясь к заглушаемому свистом ветра стону земли, отметил про себя: похоже, при притоке откос смыло.
Трудно было даже вообразить себе, что там, с этим откосом, и каковы последствия обрушений. Стах представил, как оползает огромный береговой пласт, увлекая за собою крепкие дубки – и, поёжившись, отбросил такие мысли – ухватился за молитву: «Господи! Отведи беду от ближних-дальних, дома родного, гнезда Гназдова…» Когда такое творится, молитва – первое дело…
И, видать, отмолил. При всех грехах своих. Ибо Господь милосерден. Во всяком случае, что-то ведь заставило Стаха не отводить пристального взгляда с бушующей реки. И что-то приостановило в этот миг гремучую завесу градову – аккурат углядеть молодцу несущийся в сивых волнах, подскакивающий на гребнях ствол, весь серебряный от облепившей его ледяной крошки. И самое невероятное – подтолкнуло что-то Гназда вскочить, армяк скинуть, схватить лежащий возле лошади скрученный аркан – да и выпрыгнуть, пригнув голову под секущим градом, из ласкового убежища – в гиблую стынь.
Что понесло его – позже Стах и сказать не мог. А – словно бы – почудилось. Тонким кобыльим ржанием влилось в грохот бури и сразу же из сознания исчезло. Не до того было. Думать некогда – только единым движеньем аркан раскрутить – да и метнуть со свистом.
Петля чётко обняла узловатый хобот растопыренного корневища – и, скрипнув зубами, упершись ногами в прибрежный огромный валун, всей тяжестью закинувшись за могучий дубовый кряж, нависающий над рекой – Гназд удержал плывущий комель, поворотил его ход против теченья – и вытянул к берегу, закрутив аркан за дуб.
Следом – шагнув в морозливую воду – торопливо зашарил руками со всех сторон шершавого дерева. Руки сразу же замёрзли, ноги закоченели. В ладони пригоршнями обваливался налипший град. В какой-то момент вместе с заледенелым пластом на ладони мужику медленно сползло в поверхности ствола нечто дрогнувшее, тяжёлое – будто крупная рыба. С неё слабо посыпалась почти не тающая крошка.
Гназд вдруг осознал важность обретённой находки – и, бросив комель, взвалил её на голую спину – а потом выскочил из воды да бегом понёсся в свою пещеру, где чуть уже послабел огонь, и конь стоял, переминаясь и похрупывая овсом.
И только там, у костра, кое-как очухавшись и дрожа – свалил рыбину на землю. Сразу на плечи армяк натянул. И лишь, как чуть отпустило болезненно сведённые мышцы – глянул на свой улов.
Улов не шевелился, не пытался сбить свой ледяной панцирь. Пришлось Гназду за дело браться и зернистую наледь с животины скалывать. Сразу с серёдки начал. Где самое сущное – сердце да живот. Кое-как счистил. Из градин мокрое-серое что-то проглянуло. Мужик быстро к другому концу переметнулся. Осторожней уже стал поскрёбывать. Потому как – пожалуй, не рыба была.
И верно. Не рыба. Из градовой крупы на молодца глянул внезапно открывшийся коричневый глаз.
Позже, вспоминая эти минуты – представлялось Стаху, что вызволяет он из мёртвых оков, ледяной тюрьмы – весенний незадачливый росток, что не в пору пробился сквозь землю, не ко времени выпустил слабый дрожащий бутон... И ещё – когда-то слышанное вскользь: как расколол царевич гроб хрустальный, и мгновенно ожила заключённая в нём царевна.
Царевну – едва лишь удалось стряхнуть с неё град – ткнул Стах между тёплым лошадиным боком и костром – и накрыл сброшенным с плеч армяком. Разглядывать тут было некогда, да и не разглядишь в облепивших лицо мокрых спутанных волосах – а вот ободрать с неё мокрые холодные тряпки стоило.
– Ну-ка, девка, – встряхнул её Стах, – сбрасывай одёжку! Щас подсушим.
Девка, вся сизая – стучала зубами, но колебалась в нерешительности.
– Давай-давай! Не спорь! – поторопил её молодец, начиная сердиться, – не мне ж с тебя стаскивать!
– Ага… – едва выдохнула трясущаяся девка, склизская от глины с градом и одновременно шершавая из-за гусиной кожи – и запыхтела в борьбе с прилипшим к телу платьем. В этой борьбе царевне надлежало хоть сколько согреться – так Стах определил – и, избавив её от всякой помощи, деликатно отошёл. Кстати, и о себе подумал. Армяком гостья накрыта, сам гол, как сокол. Следовало поинтересоваться подсохшими портами и прочим. Всё-таки, – смущённо крякнув, поморщился Стахий, – хоть мокрая-скользская, как лягушка, холодная-синяя, как падаль – а полу-то женского... убедился, пока наледь сгребал.
Портки совсем высохли, рубаха ещё хранила ливневые воспоминания, но вполне годилась. Погодить просился кафтан, и Стах только перестелил его другой стороной. Не спеша, досадливо хмурясь, молодец облачился в выстиранное стихиями платье – и почувствовал некоторое удовлетворение: сразу потеплело, поспокоилось. Хотя – чего беспокоиться было, в пещере-то?
Краем глаза глянув на девку, молодец усёк, что наряды с себя она соскребла да наземь хлюпнула – и сразу со страстной жадностью зажалась в армяк, слегка попрыгивая на одном месте.
С той стороны всё ещё стоял дробный стук. Не от прыжков – определил Гназд. От зубов. Потому у девки ни слова нельзя было добиться.
«Ладно, – подумал он, – прыгай себе... А мне придётся тряпки твои над костром устраивать. От тебя, видать, толку не будет». Пожалел мужик рыбину, не поленился – ухватил, подошед, брошенное платно – выкрутил, сколь вышло – и укрепил на колышках у костра. Развесившись, платно платьешком оказалось, рябеньким таким, сереньким... потому и не разобрал Стах поначалу... в хрустком граде оно серебристой чешуёй помнилось... и впрямь – рыба...
Ещё кое-что мокрое подобрал он, на ветки у огня нацепил – а девка всё скачет, всё стучит зубами-костями, всё дрожит – аж в глазах мельтешение. Думал – вот-вот согреется, да только дело нейдёт. Что-то неладно с русалкой. Сколько ж можно дёргаться?
