Вторая жена - Марлитт Евгения (книга регистрации .TXT) 📗
— Я привез доктора, Юлиана, — проговорил он после минутного молчания, видимо стараясь преодолеть какое-то неприятное ощущение, — можно ввести его?
— Я не желала бы его беспокоить. В Рюдисдорфе мы не имели обыкновения советоваться с врачом о каждой безделице. Он жил слишком далеко и…
Тут она вдруг замолкла: к чему снова упоминать, что они были слишком бедны и обходились домашними средствами?
— Свежая ключевая вода сделала свое дело, — докончила она торопливо.
— Он и не будет тревожить тебя осмотром руки. Я с удовольствием вижу, что ты пробовала писать, — отвечал он, бросив взгляд на письменные принадлежности и на начатое к Ульрике письмо. — Я хочу только, чтобы с его помощью последствия пережитого тобою волнения были устранены: я еще недавно видел, как по твоим членам пробежала нервная дрожь.
Значит, он давно стоял за портьерой и наблюдал за ней. Откуда вдруг такая забота о ней, после того как во время самого происшествия и после него он показывал такую холодность и оскорбительное равнодушие?
— Только для этого? — спросила она с улыбкой, становясь к нему вполоборота. — Ты, кажется, забываешь, что я прошла совершенно иную школу, чем другие девушки моего общественного положения, иначе я не была бы сестрой Ульрики и «Фамулусом» моего брата! Мы никогда не имели времени по-аристократически нежить и лелеять наши нервы; мы закалялись в работе, как делают это те, которые хотят оставаться нравственно независимыми и предоставить свободу своей духовной деятельности… Прошу тебя, отпусти скорее доктора, он, верно, ждет на дворе?
Последние слова она произнесла поспешно, но не решительно, и Майнау не мог сомневаться, что этим она хотела по возможности сократить его посещения.
— Он ждет не на дворе; да если я и посижу тут, то беда небольшая, доктор сидит в зале за бутылкой бургундского, — ответил он насмешливо и, войдя в глубину комнаты, беглым взглядом окинул ее стены.
— Каково! Этот голубой будуар, который, говоря откровенно, был мне страшно антипатичен, сделался вдруг так мил и уютен! Матовая белизна групп из слоновой кости производит необыкновенный эффект на фоне голубых атласных драпировок: они оживляют комнату, как и белая азалия там у окна… И здесь стоит даже стол! Знаешь ли, что было причиною моего всегдашнего отвращения! Это вечное сибаритство Валерии, которая могла по несколько часов кряду лениво лежать на мягких шелковых подушках дивана!
Он заглянул в широко растворенную дверь соседнего салона.
— А где же ты рисуешь, Юлиана? — спросил он. — Я не вижу тут никаких принадлежностей для рисования — ведь не в детской же?
— Нет, я приспособила к этому кабинет, смежный с моей гардеробной.
— Как! Тесный уголок, не имеющий даже, насколько я помню, удобного освещения? Какая странная идея!
Она пристально посмотрела ему в лицо.
— Но как же ты будешь заниматься в нем зимою? Этот кабинет не отапливается? — спросил он.
— Зимою? — повторила с испугом и удивлением молодая женщина, но тотчас же оправилась. — Ах, да, ты, конечно, не заметил, что в рю-дисдорфском зале отличный камин; несмотря на стеклянный фронтон, она, эта большая комната, хорошо нагревается, а когда становится очень холодно, мы с Ульрикой помещаемся в бельэтаже, в хорошенькой теплой угловой комнате, которой ты не знаешь.
Злобный огонек сверкнул во взгляде, которым он окинул стройную фигуру молодой женщины, совершенно спокойно стоявшей пред ним и только по высоко вздымавшейся груди которой можно было догадаться, что она боролась со страшным волнением.
— Неужели эта причуда так упрямо засела тут? — спросил он медленно, слегка коснувшись указательным пальцем ее белого лба.
— Я не понимаю, что ты хочешь сказать, — возразила она, отступая от него с холодным спокойствием; она невольно провела рукой по тому месту, до которого он дотронулся, как бы желая стереть неприятное ей прикосновение. — Для причуд моя голова еще слишком молода, да и вообще я очень остерегаюсь потворствовать каким-либо мелочным пристрастиям. Но, говоря так, ты, кажется, намекаешь на мое намерение вернуться в Рюдисдорф — разве это не было нашим обоюдным желанием?
— Мне кажется, что я уже выражал тебе сегодня противное, — сказал он с напускным равнодушием и пожимая плечами.
Она знала, что еще одно противоречие с ее стороны — и он непременно вспылит, но это не остановило ее.
— Сначала да, — ответила она, — но потом, в присутствии герцогини, ты выразил свое полное согласие.
Он так горько засмеялся, что она смутилась и замолчала.
— Знаю, что я доставил бы блистательное удовлетворение твоей оскорбленной гордости и высокомерию, если бы в эту ловко избранную тобою минуту заявил: «Эта женщина во что бы то ни стало хочет отвязаться от меня, я же на коленях умоляю ее не оставлять меня; она отвергает все, что я ни предлагаю ей, и радостно возвращается к прежней бедности и лишениям единственно для того, чтобы отомстить!» Нет, прекрасная баронесса, такого блестящего удовлетворения и при таких свидетелях, какие сегодня жадно ловили каждое твое слово, ни один муж не согласится дать своей жене, даже если бы он… любил ее.
Пылающее лицо Лианы сделалось бледно; она почувствовала себя глубоко оскорбленной и на последние слова не обратила никакого внимания: она слышала только, как он сказал, что она хочет отомстить.
— Убедительно прошу тебя, Майнау, не говорить обо мне так несправедливо и обидно, — прервала она его, задыхаясь. — Мстить! С подобным чувством я еще, слава Богу, незнакома и до сих пор не понимаю, до какой степени оно может волновать человеческое сердце; но мне кажется, месть вообще бывает последствием какой-нибудь страсти, а я не думаю, чтобы мое пребывание в Шенверте могло возбудить во мне какую бы то ни было страсть… Правда, гофмаршал часто и глубоко оскорбляет меня, но я уже говорила тебе, что снисхожу к нему как к больному и по возможности стараюсь хладнокровно отражать его нападения… В отношении тебя? Как могла бы я мстить за оскорбления, которых никогда не было и не должно быть? Мы не можем причинить друг другу глубокого горя.
— Берегись, Юлиана! В эту минуту каждое твое слово — преднамеренный острый нож, ты сама хорошо знаешь, что ты огорчена.
— Я решительно отрицаю твое предположение, — сказала она с невозмутимым спокойствием. — Да, я оскорблена, я утратила энергию, но не огорчена; я потеряла энергию, поскольку мне кажется, что хозяйничать в твоем доме — все равно что черпать воду решетом; то же убеждение не оставляет меня и в деле воспитания Лео: противная сторона слишком ревностно работает против меня… Относительно этого я только что писала Ульрике.
— О! Да это прекрасный случай узнать все, что мне хочется! — воскликнул он, быстро подходя к столу.
— Ты этого не сделаешь, Майнау! — сказала она серьезно, но губы ее дрожали, и она взяла его за руку, чтобы остановить.
— Я сделаю это непременно, — ответил он, с силою освобождаясь от ее руки. — Я имею неотъемлемое право читать письма моей жены, которые мне кажутся подозрительными… Посмотрись в зеркало, Юлиана! Такие бледные губы изобличают нечистую совесть… Я прочту тебе письмо вслух.
Майнау подошел к столу и стал громко, с саркастической интонацией читать письмо:
— «Не дальше как недели через две я приеду в Рюдисдорф и навсегда, Ульрика!.. Этот крик освобождения выходит так холоден и ничтожен на бумаге, он не передаст, как светло и радостно стало на моей душе с тех пор, как я сознаю, что опять буду жить вместе с тобою и Магнусом…» Бедный Шенверт! — произнес Майнау с горькой насмешкой. — «Не думай, чтобы разрыв произошел насильственно, — нет, он является прямым следствием того убеждения, к которому пришли два существа, совершенно чуждые друг другу. Одно из них боится светских толков, другое же трепещет от каждого гневного слова, нарушающего спокойствие семейной жизни; таким образом, разрыв совершается тихо, неслышно… Жадный до скандалов свет остается неудовлетворенным… В один прекрасный день баронесса Майнау бесследно исчезнет из замка Шенверт, где она, подобно тени, бродила короткое время, а равно и из памяти людей, которые сразу поняли ее шаткое положение и сочувственно относились к ней только потому, что предвидели ее скорый отъезд… А твоя Лиана? Ее не с корнем вырвали из родной почвы; после кратковременной отлучки она снова будет продолжать расти в родном Рюдисдорфе, согреваемая солнечным светом ваших глаз… Не так ли, Ульрика?.. Ты знаешь, мне всегда казалось жестокостью, срезав цветок, опустить его со свежей раной в холодную воду, а теперь это сострадание я чувствую еще живее, потому что по опыту знаю, как это больно. Некоторые отважные попытки и стремления оставляю увядшими в Шенверте: слишком слепая уверенность в собственной нравственной силе и неблагоразумный вызов обществу, не имеющему ничего общего ни с моим вкусом, ни с моими воззрениями, — эта наука не может повредить мне… Видишь ли, тогда, как он говорил на террасе маме: „Любить ее я не могу, но буду настолько добросовестен, что не стану возбуждать любви и в ее сердце“, я должна была сойти вниз и спокойно вернуть ему полученное от него кольцо; конечно, не потому, что он отказывал мне в любви, — на нее я не имела права, да и сама я еще не питала к нему этого чувства, — но потому, что эти слова обличали безграничное тщеславие его души».
