Марианна в огненном венке. Книга 2 - Бенцони Жюльетта (читаем книги онлайн бесплатно полностью .TXT) 📗
Наконец, у него твой ребенок, частица твоей плоти… частица тебя! Видишь ли, иногда бывают моменты, когда я думаю, что этому великому добровольному мученику чертовски везет…
В голосе моряка внезапно послышалась грусть, такая тяжелая и горькая, что она потрясла Марианну. Инстинктивно она покрепче прижалась к нему. Никогда еще, как в эти мгновения, она не ощущала, насколько она близка ему и до какой степени любит его. Она принадлежала ему безраздельно и, несмотря на все, что она выстрадала из-за него, она ни за что в мире не хотела, чтобы все произошло иначе, ибо страдания и слезы укрепляют любовь…
Пощипывая губами твердые мускулы на его шее, она пылко прошептала:
— Не думай больше об этом, умоляю тебя. Забудь все… Я же сказала тебе, что не останусь женой князя.
Мы разведемся. Он полностью согласен, и между свободой и мной осталась только благодаря новым императорским законам простая формальность. Теперь я буду иметь право быть с тобой навсегда. Весь этот кусок жизни исчезнет из моей памяти, как дурной сон…
— А ребенок? Он тоже исчезнет?
Она отстранилась от него, словно он ее ударил. И ему сейчас же показалось, что под нежной кожей молодой женщины каждый мускул напрягся и окаменел. Но так было только мгновение. Глубоко вздохнув, она снова прижалась к нему, обняв изо всех сил в примитивной потребности ощутить реальность их существования вдвоем, долго не отрывала губ от его рта, затем еще раз вздохнула.
— Сколько себя помню, я знала, мне кажется, что никакая радость, никакое счастье не приходит само собой и рано или поздно за все приходится платить. Этому научил меня, когда я была еще совсем маленькой, старый Добс, конюший в Селтоне.
— Конюший-философ?
— Философ — слишком громко сказано. Это был забавный добряк, полный нажитых с годами мудрости и здравого смысла, малоразговорчивый и выражавшийся главным образом пословицами и поговорками, собранными по всему свету, ибо в молодости он служил матросом, в основном у адмирала Корнуэлса. Однажды, когда я хотела во что бы то ни стало поехать на Огненной Птице — самой красивой и самой пугливой из наших лошадей, и когда я начала наливаться гневом из-за того, что он мешал мне это сделать, Добс вынул изо рта постоянно торчавшую там трубку и совершенно спокойно сказал мне:
«Если вы собираетесь сломать ногу или даже обе, хотя на их месте может оказаться и голова, валяйте, мисс Марианна. Это ваше дело! Видите ли, я недавно где-то услышал интересную поговорку:» Ты можешь взять все, что пожелаешь, — сказал, показывая человеку все радости земные, Господь, — но потом не забудь заплатить!..«
— И… ты поехала на Огненной Птице?
— Нет, конечно! Но я навсегда запомнила слова старого Добса, в справедливости которых неоднократно убеждалась. И я пришла к мысли, что ребенок является ценой, которую я должна заплатить за право любить и жить рядом с тобой. О, могу тебе признаться: вскоре после его рождения я сгорала от желания просить князя отдать его мне. И до такой степени, что я даже думала увезти его без разрешения, но это было бы несправедливо, жестоко, поскольку именно князь хотел его, а я отказывалась… Малыш является единственной надеждой, единственным счастьем сознательно принесенной в жертву жизни…
— И ты не страдала из-за него?
— Я уже страдаю. Но я стараюсь думать, что я погубила его, что он не живет больше. И затем, — добавила она с внезапной горячностью, — у меня будут другие от тебя! Они будут настолько же мои, как и твои, и я знаю, что, когда буду носить твоего первого сына, моя боль утихнет. Теперь люби меня! Мы слишком много говорили, слишком много думали. Забудем все, что не является нами!.. Я люблю тебя… Ты никогда не узнаешь, как я люблю тебя…
— Марианна! Любовь моя! Буйная и храбрая головушка!..
Но слова умерли на их слившихся воедино губах, и в тесной комнате слышались только вздохи, страстные вскрики и нежные стоны удовлетворенной женщины…
На следующее утро, когда станционный смотритель и кучер с помощью Гракха, Язона и Крэга втащили кибитку на паром, чтобы переправиться через Кодыму, все заметили, что щеку парижанина украшают свежие царапины и вид у него необыкновенно мрачный.
— Я спрашиваю себя, — зашептал Жоливаль на ухо Марианне, — не принял ли в конце концов наш Гракх действия попа всерьез.
Молодая женщина не удержалась от улыбки.
— Вы думаете?..
— Что он попытался предъявить свои супружеские права и был плохо принят? Даю руку на отсечение, что да. Впрочем, его можно понять: она красива, эта дева.
— Вы находите? — Марианна еле пошевелила кончиками губ.
— Господи, конечно же! Ведь сейчас так культивируют склонность к дикости… Но она явно не особенно снисходительна…
Действительно, одетая в свою обычную одежду, состоящую из просторной красной блузы с варварски пестрой вышивкой, юбки и большой черной шали, Шанкала казалась еще более загадочной и дикой, чем накануне в разорванной рубашке. Закутавшись, словно в римскую тогу, в свою траурную шаль, она держалась в стороне от всех на краю парома, положив около босых ног небольшой тюк из плотной красной материи. Она смотрела на приближающийся противоположный берег.
Ее упорное нежелание бросить последний взгляд на деревню, которую она покидала, безусловно, навсегда, было почти осязаемо своей силой напряжения. В общем, эту реакцию легко было понять, тем более что только что, перед посадкой на паром, женщина с яростью плюнула на оставляемую землю, затем, протянув сделанные из пальцев рога в сторону домиков, таких белых в лучах восходящего солнца, она хрипло бросила на легкий утренний ветер несколько слов, неистовых, как ругательства, без сомнения, означавших проклятие, столько ненависти вложила она в них.
И Марианна подумала, что она успокоится и будет счастлива, если предположение Жоливаля оправдается и новая спутница вскоре избавит их компанию от своего присутствия.
На другом берегу Жоливаль заплатил перевозчику, и каждый занял свое место в кибитке. Но когда Гракх взял Шанкалу за руку, чтобы посадить ее на козлах между кучером и собой, женщина так же яростно, как и накануне, вырвала руку и, проворно забравшись под брезент, села на корточки у ног Язона, глядя на него с улыбкой, в которой каждый мог прочесть явный призыв.
— Неужели невозможно, — в голосе Марианны звучал гнев, — объяснить этой женщине, что здесь не она устанавливает порядок?
— Я согласен с мнением миледи, — поддержал ее Гракх, — у меня большая охота швырнуть ее в реку, чтобы избавиться от нее раз и навсегда! Я начинаю понимать ее мужа со свекровью…
— Спокойствие! — сказал Язон. — Достаточно умело взяться…
Не торопясь, но решительно, он нагнулся, взял женщину за руку и заставил ее присесть на козлы, не заметив, похоже, брошенного ею на Марианну злобного взгляда.
— Вот так! — заключил он. — Теперь все в порядке. Скажи кучеру, что можно ехать, Гракх…
С гортанным криком человек хлестнул упряжку, и кибитка покатилась на север по дороге, взрыхленной накануне копытами казачьих лошадей.
На протяжении дней и недель седоки кибитки следовали своим путем от станции к станции, не отклоняясь от невидимой линии, которая через Умань, Киев, Брянск и Москву приведет их в Санкт-Петербург.
Конечно, гораздо ближе было бы ехать через Смоленск, но, когда прибыли в Киев, древний княжеский град, » мать городов русских «, путешественники нашли его в большом волнении. Битком набитые церкви наполнились гулом голосов молящихся, в то время как перед сверкающими иконостасами горели настоящие леса свечей.
Новости, привезенные загнавшими лошадей измученными гонцами в святой город, были печальными: несколькими днями раньше сражавшиеся под Смоленском войска генерала Барклая-де — Толли подожгли и оставили город. Одно из важных мест империи, полуразрушенный город на Борисфене попал в руки Великой Армии Наполеона, этой необъятной воинственной массы, насчитывавшей более четырехсот тысяч человек, говоривших на разных языках, ибо баварцы, вюртембержцы, датчане смешивались там с австрийцами Шварценберга, войсками Рейнской конфедерации и итальянцами принца Евгения. И благочестивый Киев, город Святого Владимира, оплакивал погибших, моля небо о защите от варваров, осмелившихся посягнуть на священную землю.
