Шелковый путь «Борисфена» (СИ) - Ромик Ева (читать книги .txt) 📗
Нина поцеловалась с Антонелой:
— Ты уж последи за палаццо до нашего возвращения!
Она и Киселева обняла на прощанье:
— Ох, Данила Степанович, не хочу я уже никуда ехать!
— А вот этого, графинюшка, не делайте. Ради вашего жениха.
Нина и сама это понимала. Гордость Сандро задета. Только оставшись на корабле, они могут показать, что считают себя выше всего случившегося.
— Да вы теперь и не графинюшка почти, — улыбнулся он немного печально. — Не сожалеете?
— Нет, Данила Степанович, нисколечко!
— Ну, тогда с Богом!
Бриг “Борисфен” не был военным судном в полном смысле этого слова. Он никогда не участвовал в морском сражении, да и не предназначался для этого. Но и к гражданским его отнести было нельзя. Бриг использовался для почтовых и грузовых перевозок вдоль черноморского побережья государства Российского. А какие грузы могут быть во время и сразу после войны? Только военные. Рейс в Геную за дипломатом и колонистами был первым дальним и по-настоящему мирным рейсом “Борисфена”.
Каждое судно, базирующееся в Севастополе, было непременно вооружено, независимо от того, какие задачи оно выполняло. Бригу полагалось иметь на борту, как минимум, шестнадцать пушек. Они у “Борисфена” были.
Была и команда, способная обслужить пушки. Матросов свезли в Севастополь с Балтики, Николаева и Херсона. Из командного состава морскими офицерами являлись только двое: немолодой уже капитан Тихонов и его помощник, с которым хлопот было больше, чем со всей остальной командой.
Поскольку для перевозки пассажиров “Борисфен” не предназначался, оборудован он был всего четырьмя каютами, одну из которых занимал капитан, другую предоставили для Милорадова, еще одну отдали дамам, а последнюю, самую маленькую, делили Сандро и помощник капитана фон Моллер.
Очевидно, у Сергея Андреевича не было намерений выходить из своей каюты до самого Севастополя. Во всяком случае, никто из пассажиров “Борисфена” не видел его в течение большей части пути. К себе он допускал лишь Харитона. Холоп приносил ему еду с камбуза, в то время, как на столе в кают-компании его прибор оставался накрытым салфеткой. У Сандро с Ниной не было никакого желания встречаться с Сергеем. А уж у Мары и подавно! Единственным, кто в эти дни навещал Милорадова, был помощник капитана Карл Иванович фон Моллер.
Фон Моллер принадлежал к знаменитой немецкой фамилии, обосновавшейся в России еще в допетровские времена, и был морским офицером в третьем поколении. Он являлся личностью довольно известной в Петербурге, ибо пользовался скандальной репутацией бабника и дуэлянта. За эти грехи, да еще за поклонение Бахусу, Карла Ивановича разжаловали до нынешнего положения и сослали на Черноморский флот, но сия крутая мера нисколько не повлияла на его характер.
Сергей Андреевич знал фон Моллера давно, еще со времен обучения в Морском корпусе. Хоть тот и был моложе на несколько лет, они жили в одной казарме.
Сменившись с вахты, Карл Иванович прихватывал бутылочку и являлся к Сергею.
— Брось, Сережа, — говорил он. — Ни одна баба не стоит наших слез. Выпей!
И Сережа пил. Одной бутылки никогда не хватало. Тем более, что за фон Моллером, этой прорвой, было не угнаться. Вскоре Харитона посылали за второй, а иногда и за третьей. Заканчивалось это только тогда, когда Сергей валился без чувств. Тогда Карл Иванович на нетвердых ногах шел к себе. Утром он появлялся в кают-компании свеженький, элегантный, выбритый до блеска, благоухающий одеколоном. Сергей же все утро выл от головной боли, накрыв голову подушкой. Но это мало помогало. Звуки, долетающие из внешнего мира, никак не могли способствовать исцелению или хотя бы забвению.
Как только всходило солнце, из каюты Лоренцини раздавались гаммы и вокальные упражнения. Бесконечные “до-ре-ми…”, то тихие, то в полный голос, могли бы свести с ума кого угодно. По вечерам в кают-компании звенела гитара, принадлежавшая фон Моллеру. Итальянские и австрийские песни, сменяя друг друга, звучали под парусами.
— Ах, хорошо поет, ядрена вошь! — пьяно восхищался Карл Иванович. А Сергею хотелось застрелиться.
Спасения не было. Голос ненавистного итальянца преследовал его даже во сне. А тут еще фон Моллер подливал масла в огонь:
— Женский пол весь на это дело падок. Для того и гитару держу. Тут все едино, что императрица, что последняя крепостная баба, все слабы по этой части. Елисавету-то, дщерь Петрову, Разумовский, чем взял? Голосом своим сладким! Тоже был, вроде этого… тенор!
Последнее слово он произнес с особым смаком, как ругательство, но не потому, что ненавидел мужские голоса, а исключительно от хмельной своей задиристости. На самом деле Карл фон Моллер был человеком добрым и справедливым. В сложившейся ситуации он сочувствовал всем трем сторонам треугольника.
Не соображая ничего от водки и ревности Сергей со слезами на глазах умолял собутыльника:
— Сделай одолжение, Карлуша! Удави его, гада, ночью!
На что фон Моллер отвечал, принимая все за пьяный юмор:
— Нет, Сережа, ты из меня палача не делай. Тебе надо, ты и дави!
Карл не сомневался, что его старый друг, оправившись от удара, с честью выйдет из создавшегося положения.
Мысль о том, что следовало бы заняться другими делами, посещала Сергея крайне редко. Не до колонистов ему сейчас было. В промежутке между своими безумными попойками он велел не выпускать корсиканцев из трюма аж до самого Стамбула. Ничего с ними не случится. Не подохнут без свежего воздуха за неделю.
Этакое распоряжение консула, — представителя Его Императорского Величества, — капитан Тихонов мог воспринять только с радостью. Ведь не баре же, поди, там, в трюме? Мужики! Черные, заросшие, дикие… Мало того, что все судно изнутри загадили, месяц не отмоешь, так их еще и на палубу? Будь его, капитана, воля, он бы их и в Стамбуле не выпускал. На крики и стук, доносившиеся из трюма, Илья Тимофеевич внимания не обращал. Что, условия не те? Вон, по Дунаю везут колонистов, кого такие пустяки заботят? А ведь там и женщины, и дети. Иной раз и пути не выдерживают, да кто ж им виноват? Сидели бы дома.
И только один пьяный фон Моллер, со своей глупой немецкой сентиментальностью, жалел корсиканцев:
— Люди все ж! Хоть и быдло, а живые души. Жалко!
“Странные люди, — думал Сандро, наблюдая эту картину со стороны, — с собственными колонистами, которые на них же работать будут, хуже, чем со зверьем обращаются. Ну что стоит крышку люка откинуть? Будто воздуха жалеют”. При этом кормили колонистов отменно, ни солонины, ни других продуктов не ограничивая.
Он с нетерпением ждал Стамбула. Сразу после венчания они покинут этот корабль, пересядут на другой. Пусть русский, но не этот, подальше от колонистов и, главное, от Милорадова.
На рассвете восьмого дня пути “Борисфен” вошел в пролив Дарданеллы. Пятнадцать лет назад, во время путешествия в Геную, этот отрезок пути показался Нине очень интересным. Босфор был тоже любопытен, но там привлекало совсем иное, — берега. Здесь же главными были корабли. Дарданеллы всегда отличало сильное движение. Пожалуй, нигде больше, на пути из Крыма в Италию, нельзя было увидеть одновременно столько кораблей, идущих в обе стороны. Пролив был то широк, то узок, в узкой части не шире Днепра. Парусные суда, большие и маленькие, на фоне живописных берегов выглядели настолько красиво, что Нина никак не могла упустить возможности еще раз увидеть это зрелище.
Еще с вечера она попросила Сандро разбудить ее пораньше. С первыми лучами солнца он постучал в дверь их с Марой каюты. Нина как раз укладывала косу вокруг головы. Она вышла сразу же, как только заколола последнюю шпильку.
Простое платье бледно-сиреневого цвета и незатейливая прическа делали ее похожей на девочку.
Графиня, отказавшаяся от всего, чтобы выйти замуж за музыканта! Нечто невероятное!
Драгоценности свои Нина оставила в Генуе, специально, чтобы не подчеркивать различия между собой и Марой. Чтобы Сандро не чувствовал дискомфорта, сравнивая их. Не исключено, что будущий супруг не обратил бы никакого внимания на отсутствие украшений у своей невесты. Он никогда не задумывался о том, есть ли они у нее, а на самой Нине никогда не видел, ибо с траурным платьем драгоценностей не носят. Сандро, возможно, никогда и не узнал бы о жертве своей возлюбленной, если бы Антонела не проговорилась Маре перед самым отплытием. А уж у Мары, что на уме, то и на языке!
