Карта любви - Арсеньева Елена (мир бесплатных книг txt) 📗

Ударил громовой хохот, и Юлия вскинулась, тараща испуганные глаза.

Рядом никого. Сбоку бревенчатая стенка; напротив затворенное окно — сквозь щели в ставнях протянулись светло-пыльной полосою солнечные лучи. Со двора слышно фырканье коней и заунывный, пронзительный скрип колодезных журавлей, негромкие голоса. Но другие голоса звучали где-то рядом. А, вот опять, из-за стенки!

— Сокольский-то как, не очнулся?

— Пока нет.

— А доктор что говорит?

— Ничего не говорит, все головой качает.

— Эх, жаль, добрый воин был. Храбр, как сто чертей. Я сам видел его в деле: коня убили, саблю при падении выронил… и на него бросились со штыками. Он схватил руками два направленных на него острия, развел их с такой силой, что легионеры повалились в стороны, подхватил свою упавшую саблю и принялся рубиться как ни в чем не бывало, хотя из ладоней так и сочилась кровь.

— Да, его храбрость была весьма своеобразная: без порывов, ровная, можно сказать, систематическая. Он первым шел в атаку: не бросался, а именно шел, отчего удары его всегда были метки…

— Да что это мы о нем все в прошедшем времени, будто о покойнике!

— Вот именно! А что может быть глупее, чем погибнуть так, как он?! От копыт коня им же спасенной девчонки!

— Она ведь тоже, говорят, пока в беспамятстве. По платью судя — из благородных.

— Я не разглядел: очень уж мокрая была. А спутница ее так и умчалась?

— Да. След простыл. Странно, не правда ли? Зла бы мы ей не причинили.

— Очевидно, она думала иначе. Может быть, панна шляхтянка решила, что ей здесь есть чего опасаться?

— Шляхтянка? Ты решил, что эти девицы — польки?

— И не просто польки, а…

Оклик со двора: «Господа, прошу!» — прервал говоривших. За стеной завозились, послышался поспешный топот.

— Черт! — ругнулся тот же голос. — Да хоть бы кого-нибудь в помощники Бог послал! Я артиллерист, а не госпитальер [63]!

— Пошли, пошли! — добродушно усмехнулся его собеседник. — Были бы здесь госпитальеры — мы бы им в ножки кланялись. Ты лежал — за тобой ходили. Теперь ты ходишь за теми, кто лежит. Все по справедливости, как и хотели эти-то… На Сенатской… Ну, пошли!

Хлопнула дверь. Теперь голоса и шаги непрерывно слышались со двора и из-за другой стенки, сливаясь в сплошной шум, на который Юлия постепенно перестала обращать внимание.

Теперь она поняла, где находится и что это за едкий запах непрерывно раздражает ее ноздри. Пахнет карболкою — лазаретом. Ну разумеется. Она лишилась чувств, ее и перенесли сюда вместе с Зигмунтом, который, конечно, лежит где-то в общей палате, в то время как она — она где? Комнатка маленькая, загромождена какими-то ведрами, баками, сосудами, рулонами домотканого холста, охапками корпии [64]. Не вставая с постели, Юлия дотянулась до горсти корпии, вывалившейся из свертка. Да это что же? Это не корпия, а опилки какие-то, столь же сухие и жесткие, как древесные. Чьи-то сильные, но неумелые пальцы искромсали льняной лоскут на кусочки, но они грубые, жесткие, будут скатываться в комки, плохо впитывать кровь.

Юлия сердито села. Надо одеться и пойти сказать… Она еще пока не знала, что и кому, но неимоверная жажда деятельности вдруг охватила ее. И тут же порыв прошел, стоило вспомнить, что где-то здесь, неподалеку, лежит и, может быть, умирает Зигмунт.

Итак, он даже имя не сменил. Неосторожность? Бравада? Нет, скорее всего сделано это нарочно: его наверняка многие знают еще по мирным временам, и он небось изображает, будто искренне отступился от поляков! Только вряд ли он поведал о том, что доставил из Парижа в Варшаву Валевского, чья задача была — организовать помощь Европы повстанцам (об этом обмолвилась вскользь Ванда, которая знала все про всех клиентов Цветочного театра). Он дружен с Ржевусским, который, хоть и не эмиссар генерала Колыски, зато видный деятель польской эмиграции. Да мало ли тайных дел у Зигмунта, о которых Юлия и не подозревает?! Убийца, содержатель притона, растлитель — еще и предатель!

Она в негодовании бросилась к дверям, намереваясь прямо сейчас найти какого-то важного военного чина, предупредить… Да вовремя спохватилась, что на ней только рубаха сурового полотна, и снова села на постель. Стыд ожег ее щеки. Надо полагать, ее переодели, пока она была в беспамятстве. Вот диво: белье, платье, все выстиранное, выглаженное, вычищенное, лежит на табуретках. И даже ботинки… рассохлись, покоробились, но не развалились. Вот и вода в лохани приготовлена.

— Да-да, — сказала она себе с ненавистью. — Сперва хоть умойся да оденься, прежде чем побежишь доносить на человека, который спас тебе жизнь!

Она, стиснув губы и зажмурив глаза, готова была усмирять свое безрассудное, влюбленное сердце и видеть в Зигмунте только врага. Но как отвернуться от того, кто и в самом деле спас ее? И сейчас, может быть, при смерти из-за нее…

Хорошо. Честь, милосердие, которые не позволяют ей выдать Зигмунта, — это все прекрасно. Юлия сообщит свое имя здешнему военному начальству, в ставку уйдет эстафета, отец узнает о ней, приедет, заберет… А может быть, для скорости дела ей просто дадут сопровождение и отвезут к нему. И она забудет, постарается забыть роковую фразу: «Ваш милый думает о вас!» — и все, что последовало за ней. А как все-таки отвернуться от того, что здесь затаился предатель, который, выздоровев, снова примется за свои гнусные дела?!

Юлия не очень хорошо представляла себе, в чем должны заключаться эти самые дела, но в ее воображении возникла некая смутно различимая фигура, которая под покровом ночи крадется меж домов ради встречи с Зигмунтом, ради того, чтобы узнать от него о расположении и тех или иных секретах русских войск, а потом передать эти сведения полякам. Ее передернуло от отвращения и страха.

Невозможно выдать Зигмунта. Невозможно и оставить все как есть.

Нет. Пока она не назовется, не откроется. Останется при лазарете… Конечно, не на положении больной, иначе о состоянии Зигмунта сама будет узнавать лишь случайно, по слухам. Надо остаться здесь сиделкою, милосердной сестрою, будто монахиня-госпитальерка, — и следить за Зигмунтом. Пока он не придет в сознание. А тогда, может быть, станет ясно, что делать дальше. Но как предложить свою помощь? Примут ли ее?

В дверь постучали, и Юлия попыталась было прикрыться одеялом, да с изумлением обнаружила, что за своими глубокими размышлениями уже и умылась, вытеревшись той же рубашкой, в которой спала, и оделась, и обулась, и даже косу переплела, так что теперь вполне готова принимать посетителей. Не без опаски она позвала:

— Входите, прошу!

Дверь отворилась, и очень худощавый, очень высокий человек в сером, завязанном на спине халате, из-под которого видны были армейские сапоги, встал в дверях, чуть пригнувшись, чтобы не задеть за косяк:

— Bonsoir, madame… mademoisele?..

— Мадам… Юлия Белыш, — ответила она. — С кем имею честь?

Она тоже говорила по-французски, и только многолетняя практика, сделавшая этот язык как бы родным, не давала сейчас запутаться в словах, настолько Юлия изумлялась себе. Да, она не намерена была называть свое настоящее имя и открывать положение, но почему же в голову не пришло ничего, кроме фамилии ее нареченного жениха, которого она и в глаза-то никогда не видела?! Впрочем, эта фамилия не хуже прочих скроет истину, и пора перестать краснеть и заикаться, а то этот молодой человек глядит на нее слишком изумленно.

— Доктор медицины Корольков, начальник здешнего госпиталя, — отрекомендовался он. — Вижу, вам уже значительно лучше! — Он окинул проницательным взглядом ее платье, прическу, и на его худом, совсем еще молодом, даже мальчишеском лице выразилось нескрываемое восхищение, которое он не без труда согнал, тоже покраснев и сочтя нужным спросить!

— Вы едете в Varsovie? [65]