Незаконнорожденная - Майлз Розалин (читать книги онлайн без .TXT) 📗
— Учитель?
— Всегда! Суетные, алчные и честолюбивые люди рвутся к власти! — Он рассеянно провел рукой по волосам. — Они собираются вокруг каждого трона! Даже здесь!
Здесь? Не о черном ли это посетителе? Или о дворе? Кто эти люди?
Гриндал прочел вопрос в моих глазах.
— Довольно Саллюстия! — быстро проговорил он. — Вы захватили с собой басни, миледи? Эзоповы?
Мои пальцы потянулись к знакомому кожаному томику.
— «Басня о состарившемся Льве, повелителе Зверей, когда он лежал при смерти».
Повелитель… состарившийся… при смерти. Я не могла отыскать страницу. Тонкая ладонь Гриндала накрыла мою, голос снизился до шепота:
— Вообразите, мадам, что старый Лев, умирающий повелитель, оставил совсем немногочисленное потомство. И сейчас все животное царство ждет, кому он передаст трон.
За оконным переплетом возникали и стихали ласковые утренние шумы. Высоко в небе пел жаворонок. Однако в залитой солнцем классной комнате стояла тишина.
— Свою старшую, молодую львицу Лев отослал в пустыню, затем что не ужился с первой супругой. Однако там, в пустыне, львица наша друзей, и многие собрались вокруг, кто сочувствовал ее невзгодам. Теперь она собирается заявить о своих правах, и приверженцы ее накапливают силы.
Мария. Моя старшая сестра Мария. Мой отец развелся с ее матерью, отрекся от Марии и сделал ее прочь.
Мария копит силы — против меня?
Гриндал с опаской глянул через плечо. За дверью на стене висел ковер; по Рождественским играм я знала, что за ним легко может спрятаться человек.
Мне показалось, что ковер шевельнулся. Я повернулась к Гриндалу, но он смотрел в стол, на перистые золотые извилины дубовых волокон.
— Скажем больше, — прошептал он. — У старого Льва, умирающего повелителя, есть еще отпрыск женского пола, младшая львица, и что она любезнее отцовскому сердцу и ближе ему по образу мыслей.
Это обо мне.
Больше не о ком.
— У нее тоже есть приверженцы, те, кто любят ее и новую веру. Однако сестра ее входит в силу, и эти люди напуганы. Их письма вскрывают, их собственные слова обращаются против них. — Он постучал пальцами по запрятанным в мантию письмам. — Так что сейчас они пребывают в смятении и неведении. Друзьям маленькой львицы приказано… отвернуться от нее… предать ее.
Гриндал смолк. За ковром что-то зашуршало. Я встала, оправила платье — пальцы, коснувшиеся шершавого бархата, были потны — и шагнула к двери.
Предать…
В дверях меня затрясло, однако рука продолжала тянуться к занавесу. Я узнаю, кто меня предает, пусть это будет стоить мне жизни.
«Каждый свой собственный Эдип, говорит Софокл, рожденный разрешить загадки своего неведения».
Ну и дурочку же я сваляла! За ковром было пусто. Серая мышка пробежала вдоль стены — ее шуршанье и достигло моих чутких со страху ушей. Я села рядом с Гриндалом и взяла Эзопа — руки у меня еще дрожали.
— Вы говорили, сэр: «Маленькая львица! Предадут ли ее?».
Молчание. Гриндал вздохнул, отодвинул букварь в серебряном чеканном переплете — давнишний подарок Кэт — и взял книгу изречений.
— Давайте займемся грамматическим разбором, миледи.
Его тощий палец уткнулся в латинский стих.
Si labat fortuna,
Itidem amid collabascunt:
fortuna amicus invenit.
— Плавт. — сказала я наугад и начала переводить:
— «Когда отворачивается удача, отворачиваются друзья; друзей обретешь с удачей».
Что Гриндал хочет этим сказать: что друзья со мной, лишь пока мне улыбается Фортуна? Остальные не в счет. Но Гриндал?..
— Еще одно упражнение, мадам Елизавета.
Он потянулся за доской и коряво, даже сердито, вывел слова, которых я прежде не видела:
VIDE AMPLISQUE ETIAM.
Таких простых упражнений мне не задавали давно — с тех пор как мы с Кэт начинали учить латынь, десять лет назад.
Я мысленно повертела фразу и торопливо перевела:
— Vide amplisque etiam? смотри и смотри снова.
— Нет! Неверно! Еще раз! Еще раз! Снова. Лихорадочный жест, которым он сопроводил свои слова, окончательно уверил меня в важности задания.
Я попыталась перевести иначе — получилось довольно коряво:
— Смотри больше — и смотри больше снова.
— Да! Да! Именно так. — Он закрыл глаза и чуть слышно прошептал:
— Запомните, миледи: смотри больше и смотри больше снова.
Длинным рукавом он вытер дощечку, пачкая мелом черную ткань. Потом нахмурился и нарисовал две фигуры, одну рядом с другой. Я схватила доску обеими руками и уставилась на рисунок.
Сердце… и река… или ручей? Мой наставник подался вперед… приложил палец к губам.
— Запомните, миледи. — Пальцем он провел черту от сердца к воде. — Запомните! — Голос его звучал теперь спокойнее. — И еще помните слова великого Цицерона, когда он ждал, чтобы заговор Катилины сделался явным, — прежде чем нарыв можно будет вскрыть, надо чтоб он созрел и весь гной собрался в головке.
— Помню, учитель, — сказала я осторожно. — Я читала об этом вчера. «Vide: Tace», — сказал Цицерон друзьям. Смотрите и храните молчание. Что ж, сэр, пусть отныне «Video et Тасео» будет моим девизом. Я буду смотреть и молчать, не бойтесь!
Он поклонился, встал, собрал книги и вышел. Снаружи надвратные часы пробили одиннадцать. Неужели еще так рано?
О, Гриндал!
Он почти напрямик сказал, что предаст меня.
Et tu. Brute? И ты, Брут?
Обеденное время настало и прошло, а я все сидела в классной комнате, и холод обступал меня изнутри и снаружи.
Глава 3
Холод, который пронизывал меня до костей, был холод сиротства — смертный озноб, проникающий в плоть и кровь ребенка с последним вздохом матери. Моя мать прожила мало, так мало, что ее жизнь почти не коснулась моей. Однако, если содеянное зло живет и после смерти… а как же иначе, ведь каждому ведомо, что женщины — Евины дщери, рожденные грешить, дети Божьего гнева.
Что ж дивиться, если ее грехи не успокоились вместе с ней, если они преследуют меня даже из могилы. Я металась и плакала, падала на колени и молилась весь тот нескончаемый день, чуя нутром, что за всеми сегодняшними ужасами скрывается ее тень. Умирая, она передала мне свою душевную чуму, и теперь я понимала, что никогда не освобожусь от нее. Лучше б она умерла раз и навсегда, лучше б вечно мучилась в чистилище (если оно и впрямь существует), лишь бы не терзала меня из могилы!
Вы скажете, я совсем ее не жалела?
А она, когда изменяла, разве жалела и любила отца?
Да, я знала про нее все, знала про ее измену, про всю ее жизнь. Мне не исполнилось и трех, когда сэр Томас Брайан прискакал с новостями. Гости редко наезжали в Хэтфилд, и наша уютная нора редко пробуждалась от спячки. Однако в тот день громкий стук подков и крики во дворе возвестили о важном событии.
— Эй, в доме! Милорд приехал!
— Позовите миледи!
— Эй, скажите леди Брайан, пусть приготовит принцессу к аудиенции с милордом.
— Слушаюсь, сэр!
— Пошевеливайся, болван!
— Сейчас, сэр!
Он опустился передо мной на колени как был — в высоких запыленных от долгой дороги сапогах для верховой езды. Стояла майская жара, и от него резко пахло потом и конским мылом. Рядом с моим парадным креслом стояла его супруга, леди Брайан, — до рождения Эдуарда она воспитывала меня, и сэра Томаса послали сообщить новость не только мне, но и жене.
Как сейчас помню ее застывшее от ужаса лицо, прямую спину, нервные движения пальцев. И еще запах (тогда я ощутила его впервые — кислее блевотины, въедливее кошачьей мочи), который невозможно забыть, невозможно скрыть: запах страха…
Этот запах наполнял комнату, когда, стоя на одном колене, обреченно уронив голову, сэр Томас сообщил, что сегодня казнена Анна Болейн, моя мать и бывшая супруга короля.
