Мальтийское эхо (СИ) - Саврасов Игорь Фёдорович (лучшие книги без регистрации .TXT) 📗
Он зашел к себе, поставил будильник на сотовом, лег в кровать и мгновенно заснул.
К обеду Ирина снова переоделась. Это умение женщин в каждом наряде выглядеть совсем по-другому! Зеленое платье с желтыми вставками. Волосы собраны гладким зачесом назад и скреплены зеленым шелковым бантом. Андрей тоже кое-что предпринял — побрился и надел свежую сорочку.
Обедали в столовой. Круглый стол, «венские» стулья. Помещение не вместило бы и десяти человек. В прежней, не перестроенной усадьбе, столовые располагались в самой большой комнате.
Посуда — фарфор и мельхиор, — видимо, из 30-х годов XX века. С блестящей поверхности супницы спортсменки-комсомолки смотрели блестящими глазами и улыбались ярко-красными губами. Призывали, конечно, к здоровому образу жизни и, в частности, к умеренности в еде.
Обед был очень простой, но вкусный и сытный. За обедом в основном молчали. Мария Родиславовна обронила лишь несколько фраз, что в усадьбе четыре человека: она с внучкой, Анна Никитична и Дмитрий Платонович. Последние занимаются всеми хозяйственными делами по дому и саду. Живут они во флигеле. Андрей поблагодарил за обед, сказал, что ему нравится в доме, хочется посмотреть и сад, и окрестности.
Ириша открыла бабушке, что гость написал повесть об апостоле Павле, та ответила спокойно: «Геша знал, кому доверить наше дело». В заключение она сказала, что чаевничает после обеда обычно у себя, а Иришка в библиотеке.
В библиотеке был уже готов чайный стол: самовар, красивые чашки, тарелки с домашним печеньем и вазочки с вареньем.
— Это все Анна Никитична. Мы с вами как-нибудь заглянем к ним во флигель. Там чудесно!
Внимание Андрея привлекла обстановка. По всей ширине одной из стен, от пола до потолка, располагался дубовый книжный шкаф. Такие шкафы называли «шведскими». У двух больших венецианских окон с тяжелыми вишневого цвета портьерами стол, покрытый зеленым сукном. На столе лампа: два амура поддерживают зеленый стеклянный абажур. Четыре полукресла, тоже дубовые, обитые черной кожей, у одной из стен — солидный диван, тоже, видимо, сочетание дуба и черной кожи, прибитой желтыми гвоздиками. Андрей живо представил себе кабинеты советских академиков по фильмам середины XX века. Эти диваны с высокой прямой деревянной спинкой и орнаментом поверху…
— Что, понравился диван? Такой же точно в кабинете внизу. — Ирина прервала его раздумья.
— Я подумал, что на… — он осекся.
Он представил себе, как лежал на таком диване профессор в свои последние дни.
— Я подумал, что крупные ученые, писатели, художники и музыканты, хотя и оставляют после себя свои творения, оставляют умирать на черной коже кусочки истины.
— Позволю себе возразить, — серьезно сказала девушка. — Истина в мыслеобразах, в вибрациях Вселенной, и умереть с телом человека не может.
Попили чай. Ирина молчала, Андрей тоже молча оглядывал книжные полки.
— Сейчас начало третьего, ужинаем мы в семь часов. В вашей комнате, в ящике стола тетради дяди, они пронумерованы, возьмите сюда первую. Я говорю сюда, так как, может, потребуется моя помощь. Он торопился: писал то в тетради, то на отдельных листочках; я помогала ему разбирать бумаги и подклеивать. А мне, пожалуйста, принесите вашу повесть. Жду с нетерпением!
Ему не захотелось усматривать в последней фразе девушки иронию, ее интерес показался ему искренним. Может быть, она, понимая, как непросто отдавать в руки первым читателям свой труд, хотела его приободрить. Он принес в библиотеку две тетради. Свою отдал Ирине, с тетрадью Г.Н. сел за стол. Кресло было очень удобным. Открыл — и сразу записка для него. Профессор писал, что иногда в рукопись будет вкладывать записки. В первой сообщалось, что это — главный, итоговый труд его жизни, что публиковать его до особых указаний Веры Яновны не следует, что последняя тетрадь содержит сведения о некоем артефакте и связанном с ним открытии Г.Н., которое может произвести переворот в мировоззренческих науках.
Это уж точно. Профессор всегда умел «рыть» глубоко, теперь пласты «перевернул». Андрей был взволнован, опять разболелась голова.
— Ой, я забыла снять бант. Можно я положу здесь. — И положила на край стола. Бант пахнул ее волосами, но это не вызывало у Андрея раздражения, наоборот, спазмы в висках прошли.
— О Боже, у вас, Андрей Петрович, почерк такой же ужасный, как у дяди. — И, боясь обидеть, добавила, — дядя шутил, что так пишут пророки. А я ведь филолог, опыт чтения рукописи у меня есть.
Андрей повернулся к ней. Она ладной и ухоженной кошкой расположилась в углу огромного дивана.
— Скажите, Ирина, откровенно, сколько времени я должен пробыть здесь. И что я должен извлечь из работ профессора, кроме, естественно, интереса?
— Потерпите пару дней. У вас много работы, — она была опять серьезна.
Потом, смягчившись, добавила, излучая из глаз какой-то загадочный то яркий, то спокойный изумрудный свет.
— Мы не можем пока так вот просто все объяснить. Почитайте тетради. — Улыбнулась. — Христос ведь только с несколькими подготовленными учениками разговаривал более-менее ясным языком, с остальными и вовсе притчами.
— А если я не готов. Скажу вам совершенно откровенно, что я давно не занимался настоящей работой и… — Андрей замолчал.
— Говорите, я слушаю.
— Погружаясь с головой в научную или писательскую работу, я заболеваю этой самой головой, и происходит что-то странное: я начинаю постоянно предвидеть какие-то события, чьи-то слова…
— Я знаю это, и это замечательно!
— Но я лишаюсь покоя, сна. Вот и сейчас…
Девушка встала с дивана, подошла сзади и положила ладошки на лоб Андрея. Ладошки пахли земляникой. Боль мгновенно улетучилась.
— Мы с Анной Никитичной утром, до вашего приезда, варили земляничное варенье, — сказала она просто.
— Хм, это все впечатляет. А как вы догадались о том, что я почувствовал аромат земляники от ваших рук?
— Но ведь мои руки были у вас на лбу. Проще простого.
Андрей посмотрел на девушку с восхищением и уважением.
— Вас, дорогая, неплохо иметь в друзьях.
— Давайте работать.
— Да, конечно, но еще немного поболтаем.
Ему для работы нужен был всегда некий кураж и некий «наркотик» вдохновения.
— А скажите мне, милая колдунья, как филолог, вот что.
Андрей прикрыл глаза, и в сознании, будто во время некоего интерактивного спиритического сеанса, как из тумана соткались образы Ницше и Достоевского.
— Ницше, этот философ, отшельник и странник, — Андрей опять заговорил очень взволнованно, — считал, что жестокая игра букета его болезней, его сверхчувствительность законченного неврастеника, в какой-то безумной алхимии недр психологии приводила к всплескам творческой мощи. Он сознавал этот феномен, однако для поиска наиболее благоприятных условий существования своего больного организма не только предпринимал неоднократные перемены места жительства, но и основательно штудировал даже геологическое строение региона.
— Это интересно, продолжайте. — Она как-то присматривалась к Андрею. Тот вдохновенно продолжал.
— И наш Федор Михайлович как будто любил свою «священную болезнь». Каждый приступ эпилепсии он гениально «выворачивал» в свои гениальные тексты.
— Вы что же, Андрей Петрович, хотите сказать, что индивидуальные психологические отклонения у названных вами людей и, например, еще Стивенсона, Ван Гога, Гоголя — это непременное условие творчества? Мне кажется, это сложный вопрос, и адресовать его нужно врачам, философам-мистикам и теософам. Я стою на позициях эзотерики и убеждена, что гениальным творцам вибрации в виде слов, образов, звуков идут «сверху», кому-то от светлых сил, а кому-то от темных. Например, Гёте и Толстой считали, что благодаря лишь здоровому образу жизни они могли проникать в неведомые, «подземные» тайники души.
— В их «блюдах» поэтому меньше перца! — Пытался парировать Андрей.
— Может быть. А Пушкин, а Моцарт! Всё как будто без труда, всё легко. «Над вымыслом слезами обольюсь». Можно поправить «над промыслом». — Улыбнулась Ирина.
