Зима в раю - Арсеньева Елена (читаем книги бесплатно .TXT) 📗
Иногда Лельке казалось, что няня просто-напросто бредит, а не вспоминает. Ну и ладно, слушать ее бред было очень интересно. Лежа без дела, в тупом полусне на своем диванчике, свернувшись клубком под шубкой (весна наступала семимильными шагами, но в их полуподвальчике всегда было стыло и сыро), Лелька качалась на блаженных волнах няниного бреда и мечтала только об одном: чтобы та бормотала всегда, сутки напролет, не просила пить или есть, не звала ее. Тогда можно было бы тихо, блаженно угаснуть. А начнешь подавать ей воду, или кашу, или хлеб, как-то незаметно и сама отопьешь, откусишь, глотнешь снова жизни, сил, продлишь муку на час, на день, а там, глядишь, и на месяц…
Не будь няни, Лелька уже давно развязалась бы с жизнью сама, у нее хватило бы решимости. Да на что тут решаться-то? Из тьмы уйти на свет? Совсем не трудно! Сбросить гниющие телесные одежды? Вовсе не мучительно! От врагов и мучителей убежать к друзьям и любимым? Вовсе не преступно! Да неужели Бог не простил бы ей греха самоубийства, зная, что она жизнь положила на алтарь мести? И разве не заслуживает отдыха путник, который долго-долго влачил свой мучительный путь?
Няню нельзя бросить, вот что держало. Куда ее денешь? Гошка ее забрать не может, дядя Гриша – тоже. Она на Лелькиных руках, на ее попечении. Вот чего они с Гошкой не предусмотрели, когда строили свой великий план, – что делать и как существовать после свершения. Как доживать.
Если бы не няня…
Если бы не няня!
А родители-то заждались, Лелька чувствовала это всем своим существом. Ну, отец – он поймет. Хоть Лелька и не успела его толком узнать (все-таки его убили, когда она была совсем маленькая), однако любовь к нему жила в ее сердце, кажется, с самых первых минут жизни, когда он взял ее, только родившуюся, еще не обмытую, на руки. Мама тогда лежала чуть живая после трудных родов. Ее сил только и хватило, чтобы сказать: детей, мол, у нее не будет больше никогда, да и хватит мучиться – запоздалая, нечаянная, нежданная дочка доставила ей столько страданий…
Лелька не знала, кто ей об этом рассказал. Такое впечатление, никто. Такое впечатление, она и сама это всегда знала – помнила, как ни смешно говорить о воспоминаниях новорожденного младенца.
А может быть, не так уж и смешно?
Ну так вот, об отце. Он, конечно, поймет, почему она задерживается. Он няню очень любил. Она его – тоже, хотя, кажется, между ними что-то было, что-то стояло между ними с давних-давних времен, о чем няня никогда не рассказывала. А вот мама ее как раз недолюбливала. Судя по рассказам Гошки, она няню терпела просто из-за того, что отец так велел. И не любила из-за того, что для отца няня была с чем-то давним, с чем-то дорогим связана. Тайна, семейная тайна, которую никак не открыть теперь. Конечно, когда Лелька наконец-то встретится с отцом, он ей все расскажет. Наверное, и раньше, при жизни, рассказал бы, да вот беда – не успел…
Лелька не совсем понимала, сколько дней провела в таком полузабытьи.
Однажды поздно вечером в окно легонько, но настойчиво постучали.
Лелька неохотно открыла заспанные глаза.
Кто это может быть?
Да мало ли… Дядя Гриша явился ее проведать, например. Он заходил редко, очень редко, и только вот в такую глухую ночную пору. Точно так же редко приходил и брат – тоже под покровом ночи, тайно. Соседка была убеждена, что и «старый» (дядя Гриша), и «молодой» (Гошка) – такие же Лелькины хахали, как и все прочие. Но у каждого из них был свой ключ от старинных, крепких, надежных замков. К чему им стучать-то? Пожалуй, ни тот, ни другой сейчас там, за дверью, скорее всего, кто-то из настоящих хахалей явился, наскучавшийся по «лапушке», «сучонке», «твари», «ляльке», «телочке», «прошмандовке»… как ее только не называли!
Что? Кто-то из хахалей?
Лелька села на постели так резко, что закружилась голова. Мгновение помедлила, собираясь с силами.
А может, соседка?
Нет, она шумно колотила бы в дверь их квартирешки, выходившую в общий коридор. А неизвестный постукивает носком башмака в стекло, приходящееся почти вровень с дощатым тротуаром. Может быть, стучался сначала в уличную дверь, да Лелька не слышала. Но он увидел, что внутри слабо теплится огонек, и все же решился побеспокоить хозяйку.
Кто он?
Открыть? Не открывать?
А что, если…
Сердце так и забилось: открыть! Посмотреть!
Лелька слетела с кровати и кинулась было к двери, но вдруг вспомнила, в каком она виде. Сколько дней уж неумыта, нечесана, и одежда – она так и спала, не раздеваясь, – смята и вся небось в пере€, которое так и лезет из подушек. А в комнате воняет неубранным поганым ведром, измученным, больным няниным телом.
Нет, в дом приглашать нельзя. Нужно самой выйти на улицу. Прикрыть растрепанные волосы шелковым платком, на изжеванное платье накинуть пальтецо, прыснуть на себя одеколоном.
Да, и на ноги туфельки, туфельки! Не в домашних же бахилах идти!
Лелька простучала каблучками к двери. Из-за занавески эхом отозвалось:
– Деточка… водички бы мне…
– Нянь, сейчас, миленькая, сейчас! – умоляюще простонала Лелька. – Потерпи минуточку!
Вылетела в коридор, не глядя, привычно, воткнула ключ в скважину, рванула дверь.
Ох, какой воздух, какое счастье – жить, дышать талой прелестью весны!
Снова закружилась голова – теперь уже от немыслимых ароматов, которые обрушились на нее, словно шайка разбойников: жизнь, свежесть, весна, мерцанье звезд, ласковая, уже теплая, не морозная темнота, бархатная ночь, нежная, словно прикосновение чьей-то ладони к щеке… ладони, которую хочется взять, поднести к губам, поцеловать в теплую серединку, там, где время и жизнь набили бугорки мозолей… О, эта ночь, как вспышка щемящей нежности, которая вдруг настигает тебя в самый неподходящий миг – и превращает разгульное буйство плоти в песню без слов, в непролитые счастливые слезы…
Огляделась.
Ни у двери, ни возле окна никого не было. Где-то вдали – не поймешь уже, в какой стороне, – звучали размерные отдаляющиеся шаги.
Лелька заметалась – бежать! Догнать! Вернуть его!
Нет. Нельзя. Дома няня – она просит пить. Ее нельзя бросить.
И вообще – нельзя. Ничего нельзя.
Лелька угрюмо повернулась, сгорбившись, пошла в дом. На пороге замерла, снова огляделась… нет, не видно ничего и никого!
Спустилась в свою берлогу, заперла дверь.
– Иду, иду, няня!
Да, этого они не предвидели, не предугадали с Гошкой. Но кто мог такое предвидеть?! Ведь сама Лелька поняла только сейчас…
Как же так могло случиться? Как?!
Предатель – сердце. Предатель – весна. И ночь, такая странная ночь… Только они и виновны.
– Клянусь, я понимаю не больше вашего, мсье Гаврилов! – запальчиво выкрикнула Лидия. – То есть можно сказать, я вообще ничего не понимаю! Все, что произошло, просто выше моего разумения!
Данила Ильич Гаврилов, в узком кругу известный как Всеволод Юрьевич Юрский, смотрел на нее с отвращением и думал, что стареющие дамы должны всегда сохранять величавое спокойствие и улыбку на своих тщательно подмазанных лицах. Стоит им перестать собой владеть, как из-под грима начинают лезть все морщины, складки, пятна. Вот Инна в совершенстве владеет искусством сохранять на лице приятнейшее выражение непоколебимого спокойствия. Только глаза выдавали ее бешенство, когда она узнала о случившемся. Глаза – ну и слова, конечно. Когда Инна по-настоящему взбешена, она не выбирает выражений. И Гаврилову-Юрскому досталось на орехи! Однако рот Инны, выплевывавший самую грязную ругань, был при всем при том округлен приятнейшим образом, а по выражению чуточку приподнятых, а вовсе не нахмуренных бровей, по безмятежно гладкому лбу можно было решить, что она не матерится на чем свет стоит, а мягко шутит над незначительной подножкой, которую внезапно подставила судьба.
Да, подножка… ничего себе… Не подножка, а увесистый пинок в самое уязвимое место! С подножкой можно было сравнить пропажу «Опеля», угнанного каким-то распоясавшимся мерзавцем из-под окон виллы «Myosotis». Машина была зарегистрирована на Роже Вайяна, французского коммуниста и внештатного сотрудника «Общества возвращения на родину», но на самом деле он был казенным имуществом, находившимся на подотчете «Общества», и Юрский знал, что у Сергея Цветкова и у него, куратора деятельности «Общества», будут немалые неприятности. Главное, винить в недосмотре некого: «Опель» увели из-под носа у самого Юрского. Конечно, работали большие мастера своего дела: никто и не услышал ничего. Воры обошлись без ключа зажигания – очевидно, соединили контакты напрямую да и скрылись. Конечно, Юрский немедленно заставил Роже как официального владельца заявить в полицию, и автомобиль начали искать. «Опель», похожий по описанию на пропавший, видели на железнодорожном переезде на шоссе Медон – Париж.
