Дикие розы (СИ) - "duchesse Durand" (книги .txt) 📗
— Мне всё равно, что будет, Жюли, — вздохнула средняя виконтесса Воле. — Я устала бороться с обстоятельствами и больше не желаю этого делать.
— Что же ты скажешь в своё оправдание, когда это потребуется?
— У меня будет оправдание? — переспросила Ида, поднимая бровь.— У таких поступков нет оправдания.
— А твоя любовь к нему? — Жюли внимательно взглянула на сестру.
— Она и толкнула меня на это, — холодно возразила Ида.— Если бы я не любила его, то отказала бы так же, как отказала Шенье, который в очередной раз позвал меня замуж.
— Лучше бы ты вышла замуж! — в отчаянье воскликнула Жюли, опираясь локтями на стол и закрывая лицо руками.
— Сомнительная выгода, — пожала плечами Ида. — В любом случае, пока люди, которые мне дороги, не отвернутся от меня я смогу выдержать гнев любого общества.
— Надеюсь, что я вхожу в это число, — попыталась улыбнуться Жюли, поднимая на сестру мокрое от слез лицо.
— Разумеется, — средняя виконтесса Воле легко прикоснулась к её руке и, взглянув на часы, добавила. — Иди к Моник, она уже, наверное, сгорает от любопытства. Скажи, что мне никто не согласился помочь. Правду ей знать ни к чему, а объяснение, как я умудрилась всё оплатить, придумаем потом.
Жюли с готовностью кивнула.
— Кстати, он скоро сюда явиться, — проговорила Ида. — Чтобы поговорить о «делах».
— Мерзавец, — не удержалась Жюли. — Как он вообще сможет переступить порог этого дома после вашего разговора?
— Ты сама ответила на свой вопрос, — печально усмехнулась Ида. И пусть он хоть трижды будет тварью, она будет любить его.
========== Глава 22 ==========
Эдмон проснулся рано утром. Уже рассвело, за окном пели птицы, и день обещал быть великолепным. Глядя в ровно выбеленный потолок своей спальни, он вспоминал вчерашний вечер. Это воспоминание было для него чем-то вроде самобичевания, потому как, чем дольше он вспоминал о случившемся, тем больше ненавидел себя. Разве этого он хотел? По дороге сюда, в «Терру Нуару», он клялся себе, что начнет новую жизнь, в которой не будет никакой грязи. Теперь же, он понимал, что, как и многие, в свое время неосмотрительно выбрал себе будущее, потому как оно стало прошлым и не хотело его отпускать. Впрочем, это герцог Дюран тоже понимал, жаловаться было бессмысленно, так как за сложившуюся ситуацию в ответе был только он один. Нужно было взять и изменить что-то, и начать следовало с поездки на «Виллу Роз» и извинения перед Идой, которая будет тысячу раз права, если пошлёт его ко всем чертям вместе с извинениями и унизительными предложениями.
И вдруг, словно бы в противовес раскаянию, в его голове появилась другая мысль, которая уже давно не давала покоя, и которою он всеми силами старался прогнать из своей головы. Он желал заставить виконтессу Воле-Берг измениться и вот, он мог попытаться сделать это. Будет глупо упустить такой шанс. И ещё глупее — воспользоваться. Эта же, безнадежно разочарованная в жизни, сторона его натуры упорно твердила о том, что какой бы выбор он не сделал, в конце концов, он придет туда, откуда начал, как и приходил всякий раз, когда пытался менять свою жизнь.
Но ехать на «Виллу Роз» нужно было в любом случае. А что он будет говорить её хозяйке можно было решить и по дороге, и даже в тот момент, когда он будет стоять и смотреть, со стыдом, или без него, в её голубые глаза. В этот раз, конечно, стоило бы быть осмотрительнее. Хотя он уже столько раз обещал себе, что будет тщательнее подбирать слова при общении с Идой и столько раз умудрялся не сдержать это обещание, что не верил самому себе. Сколько бы он не хотел быть с ней искренним и добрым, сколько не пытался внушить себе, что именно таким нужно быть с девушкой которую любишь, он не мог избавиться от мысли, которую с помощью добродетельных жителей округи внушил себе еще на вечере у Боннов — она не желает ни его доброты, ни его любви, она желает его деньги.
Одевшись, Эдмон вышел из спальни, тихо прикрыв за собой дверь. Многочисленные слуги ещё спали. Слабый, еле доносившийся до восточного крыла, бой часов в гостиной возвестил о том, что наступило шесть часов утра. Бесшумно, как тень, Дюран сбежал по парадной лестнице, и, воспользовавшись своим ключом, распахнул обе створки тяжелых, отделанных искусной резьбой, парадных дверей. Холодный утренний воздух ворвался в темный холл. Заперев за собой двери, Эдмон спустился по каменным ступеням и, уверенно свернув с подъездной аллеи, направился своей обычной тропой, которая вела к вершине его любимого холма.
Было ещё прохладно. Рассветное небо бледно светилось, озаренное лучами восходящего солнца. От травы исходил запах утренней свежести, а в небе кружились жаворонки, напевая свои песни. Эдмон остановился на склоне. До вершины оставалось совсем не много, но идти дальше ему не хотелось, так же, как не хотелось спускаться вниз. Ему хотелось, что бы его жизнь так же остановилась где-нибудь на середине, чтобы был только этот миг, этот холм, склон которого усеян ранними полевыми цветами, этот бледнеющий рассвет и он, стоящий здесь в гордом одиночестве. Сделав ещё один шаг, он внезапно повалился на холодную землю и, перевернувшись на спину, посмотрел в небо, которое расчерчивали утренние птицы.
Перед его глазами снова и снова вставала самая яркая картина детских воспоминаний: почти вечно пьяный отец, выкрикивающий нечленораздельные проклятия в адрес сына, который ловко уворачивался от летящих в него фарфоровых тарелок и ваз. Слуги всегда забивались в самые дальние углы дома и не решались показаться на глаза хозяина и бросали Эдмона на произвол судьбы. Иногда ему удавалось ускользнуть, а иногда отец всё же ловил его и продолжая осыпать проклятиями бил тем, что подворачивалось под руку. После пар ударов Эдмон вырывался и убегал в какую-нибудь дальнюю комнату, прячась в углу и, как собака, зализывал свои раны. А потом домашний ад сменился религиозным пансионом.
В голубом небе, на которое смотрел Дюран, теперь проплыло его первое воспоминание о школе, которая оказалась тем местом, где его научили искренне ненавидеть. Вспомнилась невысокая, сгорбленная фигура седого священника, который был директором и главным благодетелем этого места. Тогда, холодным осенним вечером он встретил на пороге Эдмона, которого привез сам герцог Дюран. В детскую память отчетливо врезалось дергающиеся пламя свечи, которое освещало суровое лицо священника, нагнувшегося совсем низко, чтобы получше разглядеть лицо нового подопечного.
— Сколько ему лет? — спросил директор, и пламя свечи дернулось ещё сильнее.
— Шесть, — холодно ответил отец, даже не взглянув на сына.
— Не волнуйтесь, господин Дюран, я займусь им лично и, уверяю вас, он выйдет отсюда ангелом, — заверил священник.
Пророчество не сбылось. Из стен злосчастной школы Дюран вышел сущим Дьяволом. Постоянные наказания и угрозы, к которым он уже привык, перестали на него действовать. Он замолкал после пары сильных ударов и жестоких угроз, но всех учителей пробирала дрожь от его взгляда. Его можно было заставить повиноваться, но повиноваться лишь тогда, когда он не чувствовал своего превосходства.
Когда Эдмону исполнилось пятнадцать лет, герцог Дюран, проклиная ни на то ни способную школу вместе с её директором, забрал сына домой, что бы продолжить его воспитание собственноручно. За прошедшие десять лет отец и сын не виделись ни разу, и в свою первую встречу смотрели друг на друга, как чужие люди. Эдмон не мог узнать в постаревшем и больном мужчине своего отца, а герцог Дюран с трудом узнавал в красивом и изящном юноше своего сына. Впрочем, при первой же возможности герцог снова удалил сына от себя. На этот раз на обучение в Сорбонну. Молодой наследник, правда, вместо учебы предпочитал разъезжать по всей Франции, изредка появляясь в своём учебном заведении, и, каким-то чудом, подтверждая, невесть каким образом, полученные знания. Герцога Дюрана, у которого тогда начались серьезные проблемы со здоровьем, мало интересовала жизнь сына, который напоминал о себе лишь просьбами выслать денег. Просьбы вежливо игнорировались и Эдмон вынужден был добывать себе средства самостоятельно.
