Карта любви - Арсеньева Елена (мир бесплатных книг txt) 📗
Разумеется, она помнила конфуз, когда в жарком котильоне, проводя ее под своею рукою, отец (он любил танцевать с Юлией и вообще танцевал превосходно) сбил с нее и тюрбан, и маску, и прическу растрепал… испортил танец, испортил ожидание заветного часа разгадки масок — и все ради того, чтобы колеблющийся жених мог решить, разорвать помолвку или нет! Приехал бы в дом как человек… Они, наверное, понравились бы друг другу, да, разумеется! И не было бы бегства с Адамом, и ночи на почтовой станции, и белого крючка в окровавленном глазу горбуна, и «садовников» с «венками», и безумного Ржевусского, и раскрашенных статуй в Сиреневой комнате, и смертельного шепота Ванды, свесившейся с плота…
Да что же он сделал, как он мог сделать этакое со всей жизнью Юлии, со всей ее судьбою?! Как подумаешь, в последний год все события были подстроены так или иначе им… Ох, а это что же — он врал, что все забыл после удара по голове? И тут притворство?!
Юлия в голос зарыдала от стыда, от безнадежности, а пуще оттого, что при событии, которое могло, должно было стать счастливейшим в жизни, чувствует себя так, словно стоит, связанная по рукам и ногам, беспомощная, на Лобном месте.
Она не могла видеть Зигмунта, он стоял недвижимо, как бы застыв, и даже дыхания его не было слышно, однако Юлия не сомневалась, что он едва сдерживает раздражение от ее вопросов, от ее слез, а ведь и тех и других у нее еще много, слишком много, и не знаешь, о чем прежде спрашивать!
Она глубоко вздохнула, но все равно — сразу с голосом сладить не удалось, и первые слова выговорились тоненько, жалобно — наверное, это еще пуще рассердило Зигмунта, потому что он как-то дернулся в темноте, но вновь остался неподвижен. Да, да, конечно, ты ждала, что он не выдержит и снова схватит тебя в объятия, начнет утешать и, как пишут в романах, осушать поцелуями твои слезы? Бесполезно будить в людях чувства, которых они лишены, только и остается, что пытаться прочесть невнятные страницы в книге судьбы своей: ужасаясь настоящему, страшась будущего, открывать прошлое.
— Это вы, стало быть, сообщили отцу о моем местонахождении?
— Разумеется, — почему-то очень тихо проговорил Зигмунт.
— И он знал, что вы находитесь в лазарете? Может быть, даже виделся с вами?
— Знал. Но не виделся: вы могли об том случайно проведать, и это вызвало бы у вас ненужные подозрения.
— Что ж, весь этот план был вами измыслен? И отец его сразу одобрил?
— Не сразу. Постепенно, а все ж согласился со мною.
— Да почему? — с безнадежностью слепого, глухого и немого, не способного уловить простоты и обыденности человеческого общения, возопила Юлия. — Да разве же нельзя было мне все открыть?! Отец ведь знал, я из его воли не выйду: что он мне велит, то и сделаю…
— Так ли? — тихо, быстро спросил Зигмунт. — Но я этого не знал.
— А, понятно. Вы вспоминаете мое бегство с Адамом. О Господи!.. А вы, часом, не открыли отцу, где и когда мы впервые с вами свиделись? — Я… избежал подробностей, — сухо проговорил Зигмунт. — Сообщил только, что вы принимаете меня за другого, но обстоятельства нашей жизни весьма запутались, и я обязан на вас жениться, потому что… вы сами знаете, почему.
Юлия привычным движением схватилась за сердце.
«Обязан… вы сами знаете, почему…» Да — чтобы грех прикрыть, ведь он был первым мужчиной у той, кого затем толкнул в объятия столь многих.
— Князь — умный человек, — продолжал Зигмунт. — Умный, опытный, тонкий. Он как-то обмолвился, что слишком многое испытал в жизни и в любви, чтобы не знать: судьба человека — это затейливо сплетенная Провидением сеть недоразумений, из которой мы всю жизнь пытаемся выбраться. С большим или меньшим успехом. Поэтому он и постарался мне поверить.
«Поверить — и сломать жизнь родной дочери…«
Юлия опустила голову. Она не судила отца: слишком любила его. И сама знала в Зигмунте эту силу — невероятную, чарующую, подавляющую, которой невозможно противостоять. Силу настоящего мужчины. Силу героя, для которого жизнь — лишь ристалище, где он свершает свои подвиги, не обращая внимания на дам, восхищенно всплескивающих руками. Отец такой же, но ему важно в жизни одно: любовь и восторг Ангелины. А Зигмунт…
Нет, хватит то и дело задумываться и плакать. Судьба решительно сломана!
— Почему вы отправили в Варшаву Адама и остались на станции? — выпалила Юлия, и дальнейший их разговор впрямь напоминал перестрелку, так быстро отвечал Зигмунт и так быстро Юлия задавала новые и новые вопросы. Бессмысленную перестрелку, потому что оба уже истекали кровью, а все не могли остановиться и мучили, мучили друг друга…
— Чтобы поговорить с вами, предостеречь вас.
— Отчего сразу не сделали этого?
— Оставил на утро. Думал, вы уснули. Да и сам уснул: очень устал.
— И ждали Аннусю!
— Возможно.
— Вот как! Возможно! Намеревались утром побеседовать с невестой, проведя ночь с другой женщиной?
— Знаете, Юлия, по-моему, все дело в том, что вы не можете простить мне двух вещей: что я сам не пришел к вам в ту ночь — и что назвал вас именем другой женщины.
Это уже был не выстрел — залп из всех орудий! Самое страшное, что он попал в цель: все так, все правда! Но отвечать следовало столь же разрушительно и бить без промаха:
— Вовсе нет. Не обольщайтесь. Я до последнего мгновения была уверена, что предаюсь любви с Адамом. А вас я не могу простить, что вы отправили меня в Цветочный театр.
— Этот болван Аскеназа получил от меня преизрядную взбучку! — яростно крикнул Зигмунт. — Я вернулся в Варшаву утром и сразу помчался в ваш дом. Он был разрушен, разграблен. Мне понадобилось время, чтобы вспомнить о Богуславе: о ней как-то обмолвился в разговоре ваш отец. Но тут уж я был слишком на виду, началось заседание комитета повстанцев у Лелевеля — я должен, обязан был присутствовать! Единственным из моих людей, попавшихся на глаза, был Аскеназа. Я послал его найти вас, надежно укрыть. Этот пес ничего не понял и притащил вас в свой Театр. Слава Богу, что ему, а главное, этой мерзкой Люцине не взбрело в голову выпустить вас на сцену! Шимон поклялся мне своим Иеговой, что вам не причинили никакого вреда, и он не понимает, отчего вы так внезапно исчезли.
«Может, какой один еврей и продал немножко Христа…» — вспомнилось Юлии. Да. И «немножко Иегову» продал старый лгун Аскеназа. И впрямь крепко боялся он Сокольского. А какая дивная предоставляется возможность сейчас сквитаться со старым христопродавцем и с Люциной! Кстати! Рассказав, что переспала в Театре с «другом детства» Зигмунта — Валевским, она сквитается и со своим свежеиспеченным супругом — раз и навсегда. А уж если припомнит и второго «друга детства», Ржевусского… Ох, да ведь она для этой троицы — всегда лишь какая-нибудь из тех девок, к которым они в Париже втроем ходили за «галантным образованием»! И все это с нею сделал он, Зигмунт! Что же удерживает Юлию не бросить ему в лицо всю правду о себе? Вот это был бы залп! Он разорвал бы Зигмунта в клочки. И уничтожил бы его на месте! А заодно — и ее. Вот именно — уничтожил бы Юлию в его глазах. Почему это ее так заботит? Ведь он в ее глазах — подлец, убийца… лжец.
— Ну, хватит. Пора прекратить эти бессмысленные пререкания.
О, это ведь он, Зигмунт, сказал. Да, Юлия согласна. Пора прекратить.
— Еще одно слово…
— Юлия! Умоляю вас — довольно! Вы вправе негодовать: я навлек на вас столько бед. Но поверьте: с той минуты, как я увидел вас на маскараде, все мои мысли были о вас. Я не разорвал помолвку. Я знал, что мятеж разразится, а потому принужден был отложить сватовство. И, увидев вас с этим мелким подлецом Коханьским, я голову потерял. Должен был с вами тотчас объясниться, но все пошло кувырком!
Он безнадежно махнул рукой, и Юлия с удивлением обнаружила, что видит очертания его фигуры: они проговорили до рассвета. С окон сняты ставни, а в этой хатке, изображавшей церковь, никого: и поп, и дружки, верно, давно ушли. Кони устало ржут у крыльца. Что ж, брачная ночь прошла в упреках — а что теперь?
