Зима в раю - Арсеньева Елена (читаем книги бесплатно .TXT) 📗

Старательно строча перышком, Русанов то с трудом сдерживал откровенный страх, то – с таким же трудом и столь же откровенный – смех. Смех состоял в том, что Андрей Туманский и товарищ Павел были на самом деле одним и тем же лицом. Конечно, в четырнадцатом году Шурка Русанов о том не имел представления, но в восемнадцатом ему рассказала все Люба, жена, когда объясняла, в честь кого Мурзик поменял имя, отчество и фамилию…

Возможно, Поляков этого не подозревал, однако открывать ему глаза на столь очевидный ляпсус Русанов не собирался. Во-первых, деталька не имеет никакого значения. Во-вторых, молчание помогло Русанову обрести некое подобие достоинства, утраченного было в ходе вчерашней «психологической обработки» следователем.

А вот стоило ему подумать о том, что Поляков на самом деле может и знать о тождестве двух псевдонимов Юрского, тут становилось страшновато. Выходило, что Поляков не просто выполняет некий чудовищный план, который, по слухам, существовал в НКВД по отлову «врагов народа» (ну, есть планы сельскохозяйственные, есть промышленные, а есть и расстрельные, почему бы им не быть, в самом-то деле?!), а сознательно вводит в заблуждение то ведомство, которому с очевидной преданностью служит. И Русанов для него – не более чем безвольное орудие. Скажем, если с показаниями Александра когда-нибудь познакомится Верин, он непременно зацепится за эту небольшую, но очень многозначительную нелепость. И наверняка опровергнет ее.

«Ну и что? – словно бы сказал в ту минуту Русанову кто-то уставший, прочно поселившийся в его мозгу: уставший от нелепости происходящего, от прочно угнездившегося в сознании страха, от безумия жизни вообще. – А тебе не все ли равно, что будет потом? И разве не все средства хороши, чтобы прикончить Мурзика?»

Наверное, все…

Поэтому он забыл про товарища Павла и про Туманского in persona uno [26] и продолжил писать свой диктант. Итак…

Накануне Октябрьской революции, скрываясь от полиции, Мурзин постепенно начал понимать, на чьей стороне будет победа, и все тщательней маскировал свои связи с эсерами. Ему удалось втереться в доверие к товарищу Федорову, первому председателю Энского губкома, и с тех пор он руками и зубами держался за мало-мальски значимые посты, которые удавалось получить прежде всего – в ЧК. Чтобы окончательно сгладить воспоминания о своем преступном прошлом, Мурзин сменил имя, отчество и фамилию, и, учитывая ту неразбериху, которая царила в Энске, постоянно готовом к эвакуации (белые сжимали вокруг него кольцо, в любую минуту город могла постигнуть участь Самары и Казани), память об эсеровском боевике и уголовнике Мурзике, казалось, окончательно канула в Лету, тем паче что его, то ли по старой памяти, то ли по каким-то другим причинам, весьма поддерживал Юрский, находившийся на высоких постах в Совнаркоме. Однако Верин (Мурзин) постоянно поддерживал связь со своими прежними сообщниками, что вполне доказывается теми событиями, которые сопутствовали отправке из Энска эшелонов с так называемым «царским золотом».

Русанов вспомнил, что слухи, мотавшиеся осенью девятнадцатого года по городу, словно ворох осенних листьев, слухи о золоте, глушились очень тщательно. Однако они были, были! На городском партактиве, понятное дело, тема не обсуждалась, и Русанов (в ту пору – редактор главной губернской партийной газеты, лицо в Энске отнюдь не последнее) узнал об отправке двух «золотых эшелонов» совершенно случайно и задним числом, а вернее, не то чтобы узнал, а просто связал концы с концами: сначала поговаривали о колонне каких-то грузовиков, в течение двух ночей перевозивших некий сверхсекретный груз из Народного банка на Московский вокзал, об оцепленном вокзале, с которого ушли два строго охраняемых поезда. Не обошел он, журналист, вниманием и неприметную заметочку в «Известиях»: «Первая партия золота, подлежащего выплате Германии согласно русско-германскому добавочному соглашению, прибыла в Оршу и принята уполномоченными германского императорского банка…» О том, что в восемнадцатом, когда к Москве и Петрограду совсем уж плотно подступили белые, бо́льшая часть конфискованного «царского золота» была переправлена в Энск («карман России»!), знали многие. Теперь, значит, карман сей начали опустошать…

Потом об отправке золота сказала Русанову жена, которой проболтался по пьяной лавочке все тот же Мурзик. Он по-прежнему видел в Любе Русановой только Милку-Любку, сестру Верки-монашки, и просто не мог, да и не хотел относиться к ней, как к человеку постороннему, с недоверием. Бывший пьяница, он со временем стал куда осторожнее, понимая, что его товарищи по службе новой власти не в пример опасней прежней уголовной братвы (так натасканные на постоянную травлю человека служебные собаки могут быть куда опаснее волка, которого к нападению ведет только голод), держался с сослуживцами замкнуто, с ними почти не пил, и если позволял себе, что называется, «размякнуть душой», то лишь в присутствии Милки-Любки.

Впрочем, если честно, Шурка, который в ту пору еще не привык к тому, что его называют Александром Константиновичем или товарищем Русановым, мало интересовался «государственными тайнами», о которых болтал пьяный Мурзик. Русанов-то служил новой власти отнюдь не за совесть, а только за страх, он безумно боялся за свою семью, да и за свою жизнь он боялся тоже, где уж там что-то выведывать, надо было просто выживать…

Итак, Мурзик (уже Верин) находился в числе тех лиц, которые обеспечивали сохранность при отправке золота. И Русанов до нынешнего дня был убежден, что проболтался он о своем участии в операции только раз: Милке-Любке. Однако Поляков обладал куда более полной информацией: оказывается, эсеры постоянно следили не только за ходом переговоров большевиков и правительства Германии, но и пытались срывать выполнение Россией обязательств по выплате контрибуций. И благодаря своему агенту в Энской ЧК (Верину) они знали обо всех деталях отправки золота. Увы, прибывший в то время в Энск Всеволод Юрский не скрывал от своего бывшего соратника ровно ничего, потому что не знал его истинного политического лица. Товарищ Юрский проявил в данном случае самую настоящую политическую близорукость, которая могла дорого обойтись и партии, и всей стране! Осведомленные Вериным обо всех деталях отправки, охраны и состава эшелонов, эсеры заложили близ Москвы динамит под железнодорожные пути, по которым должен был пройти первый «золотой эшелон». Наготове был даже грузовик, чтобы после крушения эсеровские боевики могли вывезти часть золота. Не удалась диверсия только благодаря нелепости: грузовик, на котором к месту будущего взрыва добиралась группа, потерял управление и врезался в дерево. Пока приводили машину в порядок, прошло довольно много времени, момент был упущен, эшелон проследовал в Москву. Попытка вывезти динамит обратно не удалась: обходчики обнаружили его. Некоторые участники акции были выслежены и арестованы, впоследствии, в 1922 году, они давали показания на процессе 22 эсеровских вождей в Москве, однако роль Верина в этой истории так и осталась в тайне.

– Но процесс эсеровских вождей еще впереди, – диктовал Поляков. – Пока же на дворе осень девятнадцатого года. Узнав о неудаче со взрывом, Верин на время затаился и никаких враждебных выпадов не предпринимал. Однако хватило его ненадолго. 14 октября Ленин подписал постановление комиссии «Малого» Совнаркома по использованию денежных бумажных ресурсов страны. Задача перед комиссией ставилась грандиозная: в срочном порядке ликвидировать все аннулированные Совнаркомом процентные бумаги прежних правительств. Попросту говоря, сжечь «царские деньги»…

Да, Русанов отлично помнил те времена! Деньги в стране ходили самые разнообразные, причем обесценивались они столь стремительно, что среди «строителей будущего» беспрестанно вспыхивали разговоры о том, что пора «всемирный эквивалент», придуманный еще древними финикийцами, отменить как главный пережиток старого мира. В «Энской правде» то и дело печатались если не директивы «сверху», то всевозможные дискуссии на данную тему. Экономист Михаил Ларин (вернее, Лурье) пламенно ратовал за ликвидацию платежных средств вообще и царских – в частности. Председатель Коминтерна Зиновьев был куда категоричней: «Мы идем навстречу тому, чтобы уничтожить всякие деньги». Товарищ Ленин тоже склонялся к этой точке зрения: «Когда мы победим в мировом масштабе, мы, думается мне, сделаем из золота общественные отхожие места на улицах нескольких самых больших городов мира». Ну что ж, то время вообще было, так сказать, категоричным: правительство пыталось отменить торговлю, ввести коммуны, «социализировать землю», установить восьмичасовой день для работников сельского хозяйства, запрещало держать на подворье домашних животных, даже кошек и собак, и экспериментировало в таком же роде во всех областях управления развалившейся, обезумевшей от страха и голода страной.