Причуды богов - Арсеньева Елена (читать книги без TXT) 📗
Юлия стояла недвижимо. Какой мир, какая тишь! Ничто не заботит эту красоту, величаво отходящую ко сну: ни война, ни холера, бродящая из села в село, вспыхивающая то в польской, то в русской армии, ни эти самые «недоразумения»… Юлия все глядела в сгустившуюся тьму, все слушала тишину, и скоро ее, как и уснувшую округу, уже ничего не тревожило. Кроме одной фразы из письма отца: «…и намерен в самое ближайшее время, а точнее, 28 числа сего месяца, наведать тебя…»
28 мая наступало послезавтра. Что ж, получается, что послезавтра приедет Зигмунд?!
«Ежели не произойдет ничего непредвиденного» – вот что еще было в письме отца. Понятно – ведь Зигмунд в войске и не волен в себе. Однако Юлия гнала от себя эту мысль, когда на другой день с самого утра начала, а на следующий день продолжала мыть, чистить, обметать паутину в своем доме, готовя его к приезду супруга. Отродясь ей не приходилось делать ничего подобного, однако отсутствие сноровки с лихвой возмещалось усердием.
Она и сама не знала, с чего так убивается? Не для того же, чтобы порадовать Зигмунда, – вот еще! Но нестерпимо было для ее гордости, ежели бы он застал ее в пыли и беспорядке, обиженную и униженную. Она должна была встретить его победительницей, хотя какая уж победа в том, чтобы стекла сверкали, пол был выскоблен добела, а кругом стояли в кувшинах полевые цветы, Юлия и сама толком не понимала. Она знала только, что это нужно, нужно!.. И как вставала с рассветом, так и не присаживалась ни разу, потому что от Антоши по-прежнему пользы было мало. Юлия отправила его топить баню – он ушел на подгибающихся ногах и приполз часа через два, чтобы заплетающимся языком сообщить, что баня вовсе обрушилась и он там лишь «угорел попусту».
Юлия, которая все это время довольствовалась мытьем на кухне, в лоханях, едва не зарыдала от разочарования. Ей так хотелось вволю попариться и промыть волосы до скрипа, до золотого игривого блеска! Так хотелось!.. Она с изумлением призналась себе, что весь этот сабантуй затеяла лишь для того, чтобы создать приличную рамку для своей красоты, которую вернет себе после купанья в травяных душистых отварах. Чтобы предстать перед Зигмундом прекрасной, неотразимой, душистой, прельстительной… Она хотела соблазнить его, наконец-то призналась себе Юлия – и так почему-то расстроилась из-за этого открытия, что не бросила уборку лишь потому, что ничего никогда не делала наполовину.
Однако ей надо же было с кем-то расквитаться за свою слабость перед этой несусветной любовью! Под рукой оказался зеленоватый Антоша, по вине которого Юлия теперь не встретит мужа несказанной красавицей, а потому она с наслаждением прогнала денщика с глаз долой, наказав лучше не попадаться барину. Антоша, который до смерти боялся хозяина и знал, что грех – на нем, счел себя не обиженным, а даже счастливым и убрался бог весть куда так скоро, как только несли его подгибающиеся ноги. Юлия же с остервенением завершила уборку, а когда взглянула на себя в зеркало, поняла, что лучше утопиться в реке, чем появиться в таком виде перед Зигмундом.
На счастье пришла молочница, пани Зофья, которая была еще поутру и с охотою взялась сварить для «пана барина» щи (поразить мужа своим поварским искусством Юлия бы очень хотела, но решила не рисковать, чтобы не поразить его заодно и насмерть). Зофья притащила горшок со щами, засунула в печь – допревать, развязала узел с добрым окороком, караваем, маслом и яйцами вкрутую, выкатила на стол десяток прошлогодних еще, привялых яблок и, отдышавшись, спросила, отчего так грустна ясная пани в столь счастливый день.
Ясная пани поведала добродушной польке свою печаль – и…
– Да боже ж мой! – воскликнула Зофья, хлопнув себя по сдобным бокам. – Да этому горю я вот как помогу! В два счета! Мы нынче как раз топили с утра баню, жару еще и теперь довольно. О любую пору, как будет угодно пани, милости прошу, окажите честь! Я и щелоку приготовлю, и мыльце у меня есть маленькое – от старых времен. Милости прошу!
Вот так и вышло, что уже в сумерки, разделавшись наконец-то с хозяйством, Юлия пробежала с узелком под мышкой через сад пани Зофьи, заросший беленой, крапивой да куриной слепотой, и затворила за собою дверь баньки.
Бог ты мой! Да она ведь чуть ли не год не мылась в бане – все ванны, да какие-то чаны, да жалкие лохани, ну а в такой, черной, – вообще с тех предавних времен, когда как-то раз упросила няньку Богуславу взять ее с собой попариться! И, как всегда, при воспоминании о Богуславе сердце так заболело, так начала угрызать совесть, что Юлия даже губу прикусила. Каков ни страшен был Яцек, он для старухи оставался единственной родней, а она-то что сделала для своей любимой няньки! Дай бог, чтобы Богуслава не возвращалась в мятежную Варшаву и не узнала… никогда б не узнала!
И в очередной раз подумала Юлия, что ей не за что укорять мужа: они квиты. Они воистину два сапога пара в своем нерассуждающем стремлении сметать с пути все преграды… Нет, надо все начинать сначала, с новой, чистой страницы! Такой же чистой, какой вскоре будет и она сама.
Обмылочек пани Зофьи и впрямь лежал здесь с весьма старых времен, может, с последнего раздела Польши, такой он был заскорузлый, засохший, неподатливый. Юлия всю себя исцарапала, пока он не стал пригоден к делу. Но скоро она сделалась розовая и благоухающая, волосы скрипели от чистоты, а душа словно бы тоже отмылась и открылась надежде на счастье. Юлия чувствовала себя, как невеста накануне первой брачной ночи, а потом смущенно подумала, что нынче и впрямь может сбыться у них с Зигмундом ночь счастья. У нее пересохли губы, когда она представила, как это будет – целовать его. Ладони запылали, вспомнив мраморное, теплое, шелковистое совершенство его тела, и она решила, что сегодня в их спальне не будет обманщицы-тьмы. Юлия зажжет все до одной свечи и будет смотреть в глаза своего любимого, увидит его красоту и мужскую мощь… И Зигмунд тоже увидит ее глаза, и страсть, и любовь к нему – эту невероятную любовь, от которой она изболелась, исстрадалась вся!
Но нет, теперь страдания позади, подумала Юлия, торопливо одеваясь в чистое и жалея только, что нет у нее ослепительно прекрасного платья, чтобы явиться перед Зигмундом во всем блеске и сразу же поразить его в самое сердце. Влажные волосы она свернула в узел и небрежно заколола на затылке, зная, как ей идут кудряшки, выбившиеся из прически и своевольно играющие надо лбом.
Ну, с богом! Она толкнула дверь, но та, верно, от пара разбухла и не желала отворяться. Юлия еще потолкала ее, потом положила мешавший узелок на лавку и налегла что было сил. Потом взяла эту лавку и стала тыкать ею в дверь, как тараном, но добилась только того, что старая лавочка развалилась на куски… а дверь осталась непоколебимой. И она еще что-то делала, билась, рвалась, дергалась, и прошло немало времени, прежде чем она поняла, что дверь не заклинило, что она просто заперта! Ее кто-то заложил или подпер снаружи.
Не передать словами, как разозлилась Юлия на этого глупца, на этого пустоголового озорника, который посмел отдалить минуту ее встречи с Зигмундом! Кинулась к окну – нет, это скорее оконце, туда лишь рука просунется! Высунула руку, помахала, надеясь привлечь чье-то внимание, но комары-кровопийцы тут же налетели на легкую поживу, и Юлия с отвращением отдернула руку! Она боялась комаров с тех пор, когда услышала пословицу: «Кто его убьет, тот человечью кровь прольет!» Она начала кричать, но лишь сама оглохла от своих криков, которые и на шаг не отлетали от баньки, не в силах были пробиться сквозь заросли старого сада.
Поздно уже, все спят. Тишина стояла вокруг, только непрерывно гудел вечерний хор лягушек. Никто не знал, где Юлия, где ее искать. Самая ранняя пора, в которую кто-то ее хватится, – это поутру, когда пани Зофья принесет молоко и узнает от Зигмунда, что его жены всю ночь не было дома.
Зигмунд! У Юлии перехватило горло. Зигмунд, наверное, приехал. И… и подумал единственное, что мог подумать в такой ситуации: Юлия ушла бог весть куда, лишь бы не видеться с ним!
