Гарем Ивана Грозного - Арсеньева Елена (библиотека книг бесплатно без регистрации txt) 📗

И, едва дождавшись, когда госпожа отпустила ее, девушка отправилась искать встречи с Данилой.

Эх, кабы все так и вышло, как мечталось Дуне…

Узнав про решение Марьи Темрюковны, Данила покрепче стиснул зубы, чтобы не оскорбить ушей невесты, а заодно и царского величия подобающим к случаю словцом, а потом поспешил к отцу, чтобы тот написал грамотку дяде Самойле. Иван Разбойников тоже немало подивился ответу государыни, но только плечами пожал: мы, мол, люди маленькие, наше дело исполнять, чего прикажут. Грамотка была написана, Данила сунул ее за пазуху и отправился седлать коня, намереваясь, несмотря на позднее уже время, прямо сейчас отправиться в Александрову слободу. Однако он не успел отъехать от своего дома на Трубном взгорье и двух шагов, как повстречал старинного дружка Савку Гаврилова, служившего теперь в опричнине. Они не виделись полгода, и за это время в судьбе Савки произошли немалые изменения. Он состоял под началом князя Михаила Темрюковича, царицына брата, и лишь несколько дней назад князь подарил ему отличного коня с богатой сбруей. Этот конь все еще стоял на подворье Темрюковича, потому что у родителей Гаврилова, людей прежде недостаточных, однако благодаря сыну в последнее время немало поразбогатевших, новый дом пока что строился.

– Какой конь, какой!.. – захлебывался Савка. – Ты в жизни такого не видывал! Не то что наши бурочки-косматочки-мохноноженьки: весь словно стрела каленая, ноги долгие, тонкие, шею лебедем гнет, морда узкая, как бы щучья.

Данила рассеянно похлопал по шее своего коньяка, и впрямь звавшегося Бурком и бывшего именно таким косматочкой-мохноноженькой, о которых с презрением отзывался Савка. Все кони русские, рожденные от диких степняков, были выносливы, крепки на ногу, неприхотливы, но статью и красотой не отличались. Да и ладно, небось у крымчаков скакуны еще уродливее и приземистее, а вон какие переходы выдерживают, обходясь почти без воды и питаясь лишь малым количеством травы! Чай, конь не девка, с лица воды не пить, красы с него особой не требуется. Иногда, через Ливонию, попадали, конечно, в Москву кони иноземных пород, в которых изредка встречалась даже кровь благородных арабских скакунов, но где им было гнать без отдыха по исконному русскому бездорожью! Ломали свои точеные ноги в колдобинах, простужались насмерть в сугробах, хирели от непривычного корма… Разве что перед девушками на таком коне покрасоваться, а больше какой с него прок?

Так подумал Данила Разбойников, но другу, конечно, ничего не сказал: не в его привычках было попусту людей расстраивать, тем более что Савка так своего Орёлика нахваливал, что жаль было лишать его радости, а себя выставлять завистником. Но товарищ мало что нахваливал – уговаривал: пойдем-де к моему хозяину на двор, покажу тебе своего коня. И пристал как банный лист, и нипочем от него, будто от черта в ночь под Рождество, [61] было не отчураться.

Наконец Данила не выдержал: плюнул и согласился глядеть коня, рассудив, что в Александрову слободу он успеет уехать и спустя полчаса. Савка обрадовался, взял Бурка за повод и самолично повел его ко двору своего князя, а Данила шел рядом.

Поскольку приятели давно не виделись, сразу начали рассказывать друг другу, кто чем жил все это время. Савка нахваливал опричную службу и всячески заманивал Данилу в их ряды, ну а тот отнекивался: жениться-де надумал, надо сперва одно дело сладить, а уж потом о другом думать.

– Жениться?! – хохотнул Савка. – Не, лучше в петлю. Оладий небось и матушка нажарит, пока можно и холостому погулять. На мой век блядей хватит. Что проку с жены? Только и знает, что лежать под мужиком и дрожать, в пору ли слюбились, нет ли, да как бы не зачреватеть. А вот мне такие девки разлюбезные попадались, такие умелицы, что аж пар из ушей валит, когда она с тобой разные штуки выделывает. И спереди, и сзади, и по-всякому. После этих лапушек на наших телок и глядеть неохота, не то что юбки им задирать.

– На наших телок, ишь ты! А те девки иноземные были, что ли? – хмыкнул Данила, делая строгое лицо, но против воли ощущая некоторое волнение в крови, как и следует быть при таком жарком разговоре. – И где ж ты таких девок щупал? Неужто в Болвановке теперь не только кабаки пооткрывали, но и блудилища?

– При чем тут Болвановка? Я немецких девок отродясь терпеть не могу, все они дылды сухоребрые, – пренебрежительно сказал Савка. – Места знать надо! Только тебе зачем? Ты у нас жениться собрался. Будешь свою рябую курочку всю жизнь теребить, так и не узнаешь, что такое настоящая сласть!

Данила поджал губы. Он полюбил Дуню с одного взгляда, до этих пор сторонился девиц, а к ней сразу так и прикипел, теперь весь белый свет словно бы сошелся в ней одной. Эта полнота чувств, внезапно открывшаяся и обогатившая его, делала Данилу счастливым, однако сейчас, после Савкиных слов, он почувствовал, что на его солнце будто бы набежало малое темное облачко. Стиснул зубы: «Ну и что? Ну и пусть! Моя Дуня небось всех на свете краше!» И тут же вспомнил, что Дуня пока не его, а будет ли его, это еще бабушка надвое сказала.

– Тебе бы я мог, конечно, удружить и сказать, где с такой кралюшкой поиграть можно, – снисходительно заявил Савка. – Но ведь ты спешишь, на ночь задержаться не можешь.

На душе Данилы стало совсем смутно. Он спешит… А куда? Почему они с отцом решили, что все выйдет, как им хочется? Еще неведомо, когда дяде Самойле приспеет случай подобраться к царю с просьбою. А вдруг Иван Васильевич будет не в духе? Вдруг поддержит жену и откажет Разбойниковым? Еще и разгневается, что досаждают ему с такими пустяками! Как бы с головой не проститься из одной только охоты жениться. Не лучше ли выждать время, а потом Дуне еще разок пасть в ножки государыне, слезно взмолиться? Небось тятенька, как порассудит, так и согласится, что не след спешить в Александрову слободу. Вот сейчас Данила вернется домой и скажет ему… Нет, не сейчас. Надо же еще Савкина коня поглядеть!

– Никуда я нынче уже не поеду, – буркнул, отводя глаза. – Того и гляди смеркнется, чего по темноте ноги ломать?

– И впрямь! – смешно взмахнул руками Савка. – Ведь и коня моего смотреть уже поздно. Не дело это – такого красавца при лучине разглядывать, на нем солнышко играть должно, на его крутых боках. Знаешь что, Данила? Давай я тебя лучше к одной пригожей девке сведу. О-ох… – Савка зажмурился и покрутил головой. – Она тебя в узел завяжет, вот те крест святой.

– А это где? Идти далеко? – спросил Данила как бы равнодушно, а на самом деле с трудом удерживая нетерпение и сам себе дивясь.

Кровь в нем так и кипела! Ну, конечно, закипишь тут, если уже спал и видел Дунюшку в своих объятиях, на широкой постели, считал дни и часы, а теперь счастье отодвинулось в дали дальние. Или он не мужик? Когда по пьянке с дружками хвалились, кого чем Господь наделил, вышло, что Данила оснащен получше иных прочих. У кого уд в палец с вершком, у кого – в вершок с ноготком, а у него – в пядень с кувырком! [62] И такой жеребец без надобности в стойле застаивается, в то время как нутро горит и ноет похотливо. До милой Дунечки когда еще доберешься, а тут… прямо хоть нынче откроется сласть неведомая!

Савка опасливо оглянулся:

– Тебе скажу, только тише! Больше никому. Даешь слово?

Данила торопливо перекрестился.

– Князь мой Михайла Темрюкович вывез из своих басурманских краев девку-красавицу. Сам ее употреблял вволю, а теперь, видать, осточертела она ему, послал за новыми, молоденькими, а эту дает побаловаться своим опричникам, когда отличить кого хочет. Мне давал, Митьке Якушеву, еще двум-трем. Не, он ее не больно разбазаривает, бережет. Зело борзая девка-то, небось при добром обращении еще послужит. Поэтому только для своих, для самых удалых.

– Ну, ты, значит, удалой, а мне-то он ее с какой радости в постель даст? – вновь приуныл Данила.