Нищета. Часть вторая - Гетрэ Жан (список книг TXT) 📗
— Да! Но почему загнанный зверь не бросается на собак?
— Иногда он это делает. Олень, например, порой распарывает им брюхо рогами; бык, разъярившись, может вырваться с бойни.
— Но их все равно убивают?
— Да, потому что они — одни. Но все это я говорю иносказательно. Понятно тебе, что это значит?
— О да! — сказал мальчуган, улыбнувшись.
— Сестры! Где мои сестры? — пробормотал Огюст во сне.
— Кого это он зовет? — спросил мальчик.
— Ну, ты еще слишком мал, чтобы понять. Если зверей в норе несколько, то спастись удается не всем.
Мальчик опять улыбнулся, но уже грустно. Затем он продолжал разговор:
— Отец, этот парень с крыши, наверное, тот самый, которого считают соучастником лакея — знаешь, лакея, сбондившего кубок. Это тот, которого собирались упечь, припаяв ему чужие грехи.
Все это он говорил серьезно, как взрослый.
— Верно! — отозвался тряпичник. — Котелок у тебя варит. Да, с нашим братом, обездоленным, часто поступают так.
Он вновь зажег фонарь (спать им больше не хотелось), придвинул к себе корзинку и вместе с мальчиком начал просматривать старые газеты (это заменяло им посещение читальни).
Вдруг они наткнулись на большой пакет, обернутый в серую бумагу и перевязанный бечевкой.
— Вот те на! — воскликнул мальчик. — Глянь-ка! Бумажник министра!
Он с любопытством придвинулся поближе, между тем как тряпичник, развязав веревку и вытерев пальцы об одеяло, разворачивал пакет. Там оказалось много разных документов: свидетельство о том, что 24 мая 1854 года в Сен-Назере родился Жильбер Карадек, затем (чисто бретонская аккуратность!) свидетельство о крещении, с подписями крестного отца, рудокопа Ивона Карадека, и крестной матери, его жены Маргариты; диплом школьного учителя, полученный в 1876 году в Нанте; справки, удостоверявшие, что Жильбер Карадек в течение четырех лет зимою обходил фермы, расположенные вдалеке от общинных школ, и обучал там детей грамоте; еще несколько удостоверений и наконец письмо, все объяснявшее и адресованное: «Тому, кто найдет мои документы».
Письмо было довольно длинное:
«Я — бретонец, неимущий учитель, как это видно из моих документов; умею читать, писать и считать; с орфографией я в ладу, но все-таки не могу найти себе место в Париже. Почему я не остался на родине? Из-за слабого здоровья — мне очень трудно в зимний холод, по скверным дорогам, ходить от фермы к ферме. Я решил последовать примеру моего дяди, который с год назад отправился в Париж, и, должно быть, неплохо там устроился, раз не вернулся. Впрочем, и он мог кончить так же, как я. Мне надоело терпеть нужду; работы у меня, нет, я умею только учить грамоте. Меня одолевает такая тоска, что я даже не чувствую голода.
Говорят: „упрям как бретонец“. Правильно! Я твердо решил положить конец своим страданиям. Не хочу я больше, изнемогая от усталости, бродить то по изрытой колеями дороге, то по мостовой. Мне хочется уснуть вечным сном. Я не передумаю. Правда, в катехизисе сказано, что тех, кто не захотел терпеть земные страдания до конца, всеблагой господь ввергнет в ад, дабы они там мучились веки вечные. Нечего сказать, добрый боженька! Ну что ж, одни страдания сменятся другими, вот и все!
Родных у меня нет, обо мне никто не пожалеет. Нет у меня и друзей: кто замечает простого учителя? Только мальчишки, спешащие, увидев его, спрятаться в зарослях дрока…
Но мне вздумалось оставить о себе память. Если какой-нибудь бедняга, хлебнувший горя еще больше, чем я (хотя вряд ли это возможно), но более сильный духом, захочет воспользоваться моим именем, на которое никто не предъявит прав, или моими документами (документами честного человека), то я охотно разрешу это при условии, что он тоже честен, умеет читать, писать и считать.
Так как я — бездомный, то оставлю этот пакет прямо на улице, прежде чем брошусь в Сену. Правда, вода, должно быть, холодная, но ничего не поделаешь. У меня больше нет сил терпеть. Мне кажется, будто в воде отражаются далекие огни ферм…
Минуты две тряпичник и его приемный сын молчали.
— Недалекий все-таки парень был этот Карадек! — сказал наконец мальчуган.
— Почему?
— Во-первых, он сдрейфил.
— Что ты под этим подразумеваешь, малыш?
— Ну, ему не хватило мужества.
— Ты думаешь?
— И потом, он вообразил, будто нашедший его бумаги воспользуется ими лишь в том случае, если он сам — честен и образован… Вот простак-то! Держи карман шире!
Мальчуган подпер голову ладонями и погрузился в раздумье. Затем он заметил, показывая на Огюста:
— Отец! А если этот парень умеет читать, писать, считать? Тогда эти документы — как раз то, что ему нужно. Вот потеха!
Огюст наконец крепко заснул; но его лицо даже в полумраке пылало лихорадочным румянцем, он весь горел. Старик подошел к нему, взяв фонарь.
— Быть может, ему уже не понадобится никаких документов! — промолвил он грустно.
— А если пойти за Филиппом или за его братом? — предложил мальчик. — Они, наверное, дома. Вот кто мог бы вылечить этого парня. Ведь они на все руки мастера.
— Что ж, сбегай за ними. Может быть, они в самом деле сумеют пособить.
Мальчуган легко и проворно, как истый парижский гамен, взбежал на шестой этаж по скользкой от грязи лестнице, ни разу не оступившись, хоть и было темно. Там снимали мансарду четверо братьев. Двое старших привыкли к тяжелой работе и говорили о тех, что помоложе: «Пускай они будут счастливы и за себя, и за нас». Малыши, как птенцы в гнезде, питались тем, что им приносили братья. Поэтому неудивительно, что Филипп и Андре казались гораздо старше своего возраста, а Пополь и Тотор — моложе.
Пока мальчуган бегал наверх, тряпичник еще раз просмотрел документы Жильбера Карадека. И ему вспомнилось, как однажды на его глазах ветер погнал стайку насекомых прямо на птицу, попавшую в силок… «Неужели для того, чтобы один спасся, другой должен погибнуть? — думал сын гильотинированного. — Проклятое общество! Волчьи законы! На свалку, на свалку все!» Он многого не знал, а то бы для его размышлений нашлось куда больше пищи…
Есть люди, которым фатально не везет; но то, что не приносит им никакой пользы, может выручить других.
Документы Ивона Карадека помогли Жаку Бродару; а сейчас документы его племянника, Жильбера Карадека, должны были спасти Огюста.
Тряпичник не знал также, что Сен-Назер — родина не только Карадеков, но и человека, чье свидетельство могло стать роковым для обоих Бродаров, а именно — Жан-Этьена, агента тайной полиции, покусившегося на жизнь своей матери.
Судьба то сталкивает людей, как буря — песчинки, то отбрасывает их далеко друг от друга. Много ли нужно для этого? Лишь порыв ветра, либо уносящий песчинки вдаль, либо погребающий их навсегда…
XLVII. Опять у Девис-Рота
Мы уже говорили, что Девис-Рот напоминал жреца-друида, а также инквизитора. Он был преступником, но его толкали на злодеяния не личные интересы, а кастовые, в то время как у Эльмины, Гектора и Николя брали верх животные вожделения. Здание веры, где царил мрак, Девис-Рот защищал от вторжения света не менее рьяно, чем средневековые феодалы — свои замки. У него было немаловажное достоинство — постоянное присутствие духа.
Речь Бланш в немецком клубе и ее смерть нанесли иезуиту страшный удар, но и эту неудачу он, по своему обыкновению, позаботился осветить так, чтобы ее можно было преподнести публике. Он только что кончил правку номера газеты «Сердце Христово». Там был помещен некролог, где случившееся в Лондоне излагалось в следующих выражениях:
«С глубоким прискорбием извещаем читателей о кончине м-ль Бланш де Мериа, последовавшей при печальных и драматических обстоятельствах.
Читатели, вероятно, помнят, что ее брат, граф де Мериа, некоторое время тому назад внезапно заболел душевным расстройством. Этот недуг был в их семье наследственным, но о нем старались не напоминать, чтобы не ускорять катастрофы.
Последняя из рода, де Мериа надеялась, уехав в Лондон, избежать роковой болезни, но была, внезапно поражена ею, когда случайно находилась на собрании в Немецком клубе. Она поднялась на трибуну и ко всеобщему удивлению произнесла сумбурную речь, содержание которой передать затруднительно. Это был какой-то бред, ужаснувший слушателей.
Когда м-ль де Мериа спускалась с трибуны, еще одно происшествие повергло всех в смятение: известный русский нигилист Михайлов, давно приговоренный своими соумышленниками к смерти, был убит по решению тайного революционного комитета.
Однако трагические события вечера на этом не закончились. В приступе безумия, м-ль де Мериа скрылась во мраке. На другое утро труп несчастной нашли в Темзе. Ее одежда была в полном порядке: юбка, связанная у щиколоток, оказалась безупречно чистой… Господь, как видно, хранил бедняжку и в невзгодах.
Склонность к предосудительным знакомствам, в которой нередко упрекали графа де Мериа, также вызвана унаследованным им прискорбным душевным недугом. Вот почему мы не стали отвечать на злобные нападки по этому поводу, имевшие место не так давно.
